Прихожу в гостиницу «Метрополь», напротив Большого театра (они, наверное, специально там комнаты снимают, чтобы быстренько получать информацию от своих стукачей; возможно, что и до сих пор: тут ведь рядом с Большим Малый театр, и МХАТ, и Оперетта». Провели ее в комнату, усадили и понеслось:
«– Вы вращаетесь в правительственных кругах, часто бываете среди иностранцев на приемах, банкетах… И Большой театр – вы знаете, какое это ответственное место! Наша страна окружена врагами, и долг каждого советского человека – помогать нашим органам безопасности разоблачать их».
В общем, слово за слово, зашел разговор о коллегах по театру:
«– Вы дружны с пианистом из балета Петуниным. У нас есть сведения, что он часто высказывается против советской власти. Правда ли это?
Все это – в доверительном тоне, с улыбкой. О Петунине – они правильно были осведомлены. Говорил. И вообще это была единственная тема в наших разговорах с ним. Изображаю на лице крайнее удивление:
– Да что вы?! Неужели?! Я никогда от него ничего подобного не слышала.
– А анекдоты он вам рассказывает?
– Рассказывает.
– Какие?
– Ой, я не могу вам их повторить – он такой пошляк, только похабные анекдоты и рассказывает».
В общем, понятно, Галина стояла насмерть, никого не выдала. А что дальше? Предположим, что за этим самым Петуниным наблюдает еще один завербованный агент, который докладывает, что он такого-то числа снова рассказал анекдот о Сталине, и Вишневская при этом присутствовала. А она? Галина, не зная об этом доносе, станет доказывать, что ничего подобного не было. Ее тут же поймают на дезинформации и будут правы. А что делать? Предупредить Петунина? А вдруг как раз он и есть провокатор? Вдруг у него задание рассказывать политические анекдоты, а потом доносить, кто и как на них реагировал? В этом случае предупредишь по дружбе и тем самым себе могилу выроешь. Галина нашла единственный возможный выход: старалась вообще к нему не подходить и ждать, что будет дальше.
Через какое-то время ее снова вызвали и предложили узнать про еще одного человека. Задание вроде как простенькое, ребенок справится, но все свои отчеты, даже самые идиотские, обязательно нужно записывать и подписывать. А дальше – коготок увяз, всей птичке пропасть.
С одной стороны кажется, что можно продержаться, рассказывая обо всяких ничего не значащих пустяках, с другой стороны, еще неизвестно, что пустяки, а что нет. К чему господа-товарищи прицепиться смогут, какие выводы сделают.
Вот и думай после этого, не наложить ли на себя руки, пока гэбисты тебя какую-нибудь подлость не заставят сделать или пока не раскроют перед всем честным народом твое предательство. Невольно подумаешь, на каком бы крюке повеситься, пока тебя «товарищи» с ног до головы собственной грязью не облили. В «Правде» от 21 декабря 1937 года Микоян в своем докладе к 20-летию ЧК-НКВД недаром огласил лозунг партии – ее цель: «Каждый гражданин СССР – сотрудник НКВД».
Галина Вишневская с псом Джерри. Май 1955 г. Фото А. Чупрунова
Глава 8
Суженый
Еще два такта протяни, виолончель.
Играй, свою закончи пьесу нотой гордой.
Твой звук дороже тысячи речей,
Дровами сложенных у алтаря свободы.
Александр Розенбаум. «Мстиславу Ростроповичу»
В апреле 1955 года Вишневская вместе с другими ведущими артистами разных театров присутствовала на приеме в ресторане «Метрополь». Встречали какие-то иностранные делегации. Она сидела в своей компании, болтая на отвлеченные темы, когда к ним подошел интересный молодой мужчина. Его тут же представили как виолончелиста Мстислава Ростроповича. Галина взглянула на своего будущего мужа и… равнодушно отвернулась. Ростропович не произвел на нее ровным счетом никакого впечатления. Отметила только, что новый знакомый имеет весьма интеллигентный вид. Да еще запомнилось, что в то время как знакомые музыканты в один голос представляли Ростроповича как одного из лучших виолончелистов современности, тот усиленно напирал, что он-де является доцентом Московской консерватории, преподает аж с двадцати лет!
Впрочем, ей-то что, она замужняя женщина, не важно, что печати в паспорте нет. «Он рассказывал какие-то смешные истории, потом смотрю – яблоко от него ко мне через весь стол катится (как Парис в «Прекрасной Елене» – «Отдал яблоко он ей…»). Когда Галина собралась домой, Мстислав навязался ее сопровождать, прощаясь, подарил коробку конфет. Оказывается, в тот день Ростропович собирался к кому-то в гости, но так был покорен Вишневской, что пожертвовал конфеты ей.
Напрасно. Следившая за фигурой певица сладкого не ела принципиально, так что конфеты достались сладкоежке Марку. Наглядевшись на необъятные телеса оперных див, Галина взяла себе за правило строжайшим образом следить за фигурой. Даже домработницу, я уверена, они с Марком взяли с тем, чтобы Римма ходила по рынкам, вылавливая полезные продукты, а не первое, что подвернется под руку. Пройдут годы и постаревшая, но не утратившая красоты и королевской осанки Галина Павловна будет строго наказывать своим ученицам: «Не можешь ограничить себя в еде – зашей рот», «Хочешь со мной работать, не жри». Возможно, это покажется грубостью, но искусство требует жертв.
Странно и неприятно выглядят такие «юные» героини как Татьяна Ларина, Джульетта, Аида, Элеонора в исполнении раздобревших матрон. Не случайно сам Чайковский отдал первую постановку «Евгения Онегина» молодежной вокальной труппе Московской консерватории, и только через два года спектакль увидел свет рампы московской императорской сцены, а еще через три года был поставлен в Петербурге. На сцене Мариинского театра партии Ленского и Татьяны исполняла чета Фигнеров
[88]. Из письма Чайковского к Н. фон Мекк от 6 декабря 1877 года:
«Чем более я думаю об исполнении этой оперы, тем более убеждаюсь, что оно невозможно, то есть такое исполнение, которое соответствовало бы моим мечтам и замыслам. Особенно Татьяна и Ленский меня ставят в тупик, – писал композитор. – Где я найду Татьяну, ту, которую воображал Пушкин, и которую я пытался иллюстрировать музыкально? Где будет тот артист, который хоть несколько подойдет к идеалу Онегина, этого холодного денди, до мозга костей проникнутого светской бонтонностью? Откуда возьмется Ленский, 18-летний юноша, с густыми кудрями, с порывистыми и оригинальными приемами молодого поэта, а Шиллер? Как опошлится прелестная картинка Пушкина, когда она перенесется на сцену с ее рутиной, с ее бестолковыми традициями… Казенщина, рутина наших сцен, бессмыслица постановки, система держать инвалидов, не давая хода молодым, все это делает мою оперу почти невозможной на сцене… Гораздо охотнее я отдал бы ее на сцену консерватории…».
