«При всей работоспособности и актерской одаренности, она не могла сыграть женскую нежность, ласку, чистоту, доброту, восторг, наивность: всегда и во всем лезли наружу ее основные человеческие качества: злоба и надменность. – Говорит в своем интервью для испанской газеты «Ельмундо» Евгений Нестеренко
[136]. – Поэтому для меня она никогда не была ни Татьяной, ни Марфой в «Царской невесте», ни Франческой. Она роскошно одевалась, лицо и руки всегда были ухожены, можно сказать, что она была красивой женщиной – некоторые виды змей тоже красивы. Но ее художественная индивидуальность подходила только для таких ролей, как Катарина в «Укрощении строптивой», Катерина в «Леди Макбет Мценского уезда», Полина в «Игроке» Прокофьева, да еще для леди Макбет в опере Верди «Макбет» – если бы голоса и техники хватило».
Мягко говоря, нелестный портрет. Впрочем, в каждой шутке, как говорится, есть доля шутки. И художник, когда пишет портрет, обычно использует не только светлые краски. Но продолжим. Не успела русская прима опомниться, как получила новый удар – принесли костюмы, в которых ей предстояло петь «Аиду»: «Мне они не понравились: тяжелые и невыразительные, неинтересные по цвету, стилем они напоминали вечерние платья в витринах на Пятой авеню». В общем, решила выступать в собственном, специально привезенном костюме: «Это мой образ, моя роль».
Конечно, понять Вишневскую можно, она привыкла, что в Большом театре весь костюмный цех к ее услугам, ее платья шились преимущественно из атласа, из которого делались балетные туфли, очень выразительный блестящий материал. И теперь она не желала уступать достигнутого. Но и театр перед ней ни в чем не провинился. Есть такое понятие как ансамбль, это значит, что весь спектакль, все его оформление должно быть выдержано в определенном стиле, а следовательно, невозможно допустить, что весь коллектив будет одет в египетские наряды из крашенного шелка и льна, а одна певица выступит в чем-то совсем ином. А если ко всему прочему в спектакле задействованы артисты из разных стран, и соответственно, разных театров, они что, должны везти каждый свои костюмы? Представляете, какая неразбериха получится!
В результате сошлись на компромиссе: Вишневской пошили точно такое же платье, как то, к чему она привыкла, но фисташкового цвета, как раз под цвет глаз.
Третий удар подстерегал ее буквально перед выходом на сцену. Аида – темнокожая рабыня, следовательно, актрису следовало загримировать с ног до головы. И вдруг ей прислали гримера-мужчину. Так и хочется вспомнить фильм «Бриллиянтовая рука» – «Руссо туристо – облико морале», который в то время, разумеется, был еще не снят. Для советской актрисы, да еще в ту пору, подобное неприемлемо. Самое время громко кричать знакомое слово «провокация» и бежать в чем есть из театра. Но куда убежишь, уже увертюра?
В общем, можно понять, в каком состоянии Вишневская выскочила на сцену, а ведь в этот раз «Аиду» предстояло петь не на родном русском, а на итальянском. Вообще, мировая практика относится к спектаклем с многонациональным составом исполнителей следующим образом: чтобы не бросать орел-решка, выбирая язык, на котором будет исполнена опера, все иностранные оперы поются на языке оригинала, и не важно, происходит дело в Нью-Йорке или Париже, где бы то ни было – оперу Верди будут петь на итальянском и точка.
На сцене Вишневская тут же забыла былые неприятности с костюмерами и гримером, сосредоточившись на своей ненависти к Викерсу, вообще на него не смотрела. А ведь по сцене они должны полюбить друг друга. Прямо скажем, жест не слишком профессиональный, могла бы взять себя в руки, если бы захотела. С другой стороны, он бы тоже мог подойти и извиниться. Примадонны всегда в дурном расположении духа, а если женщина неправа, перед ней нужно извиниться. Хорошо хоть Викерс оказался не промах: поняв, что дальше так продолжаться не может, «он в первом же антракте, тут же на сцене, подошел ко мне, подхватил на руки и несколько раз подбросил вверх. На этом был заключен мир и уже на всю жизнь. Потом я пела с Викерсом «Аиду» в Лондоне. Я очень люблю и уважаю этого замечательного артиста».
Тем не менее, Вишневскую за рубежом ждали и другие неприятные сюрпризы: оказалось, что любого актера могут поменять буквально в последний момент, без единой репетиции. Так вдруг заменили исполнительницу Амнерис. Была египетская царевна, и нет. То есть некая Амнерис на сцене присутствует, но это уже совсем другой человек.
Постепенно ставка Вишневской возросла до 240 долларов, если ездила одна, и по-прежнему 10 долларов, если вместе с театром.
«Советское правительство поставило перед собой цель нас полностью уничтожить. А за что? За то, что мы разрешили Солженицыну жить у нас на даче». (Мстислав Ростропович)
Начиная с 1969 года Ростропович был приглашен в Большой театр и сразу же начал дирижировать операми «Евгений Онегин» и «Война и мир». Вместе с супругой он был на гастролях во Франции, Австрии, Японии. Его ставка при этом так же составляла смешную десятку, правда, в свободное время он имел возможность подрабатывать частными концертами, что и делал с заметным удовольствием.
Удачно, что в Италию Большой театр приезжал по обмену с Ла Скала, это означало, что можно не экономить, актеров будут кормить бесплатно!
Вишневская приняла решение мужа работать в Большом в штыки. Плакала и скандалила. Шутка ли. За долгие годы она привыкла к тому, что театр – это ее собственный мир. У нее есть дом – Слава и дочки, есть театр. Дома она одна, в театре другая. В театре есть поклонники, цветы, особые театральные разговоры из репертуара примы театра, никто, будь он в трезвом уме, не стремится соединять эти два мира. Но Ростропович был неумолим, он хотел быть всегда и во всем вместе со своей избранницей и в конце концов победил. Последствия таких действий мужа ощущались с первых его шагов в Большом театре, так, у них дома начали появляться, а потом уже ходили развеселыми толпами музыканты оркестра, певцы, их дамы и их многочисленные друзья, все шли в некогда отчаянно охраняемый Галиной дом-крепость, дабы пить там водку, поднимать тосты и обсуждать – страшно вообразить! – проблемы, связанные с ее семьей. Впрочем, это следует из воспоминаний самой Галины Вишневской. Ее же дочь Ольга запомнила ситуацию по-другому: «…после напряженного спектакля в Большом театре, уже за полночь, всегда был накрыт стол, открывалось шампанское, мама никогда не возвращалась из театра одна – всегда с коллегами, поклонниками. Машин ни у кого не было, она шла из театра пешком, а следом за ней целая процессия. До глубокой ночи сидели и обсуждали, как кто пел, вовремя тот или иной певец вступил, как что-то упало за кулисами, и конечно же, доставалось дирижеру, который по большей части объявлялся бездарным (Смеется). У оперных певцов всегда так», – получается, что гостей водили и Галина Павловна, и Мстислав Леопольдович в равной степени.
