Это не мешало Дмитрию Дмитриевичу строить планы о новой опере по мотивам повести Солженицына «Матренин двор».
«– Не тратьте зря силы, работайте, играйте… Раз вы живете в этой стране, вы должны видеть все так, как оно есть. Не стройте иллюзий, другой жизни здесь нет и быть не может.
А однажды высказался яснее:
– Скажите спасибо, что еще дают дышать», – передает слова композитора в своей книге Вишневская.
Кроме того, Солженицын не мог не знать, что Шостакович то и дело выступает на всевозможных собраниях и съездах, подписывает письма и петиции, которые ему подсовывают партийные активисты. Скорее всего, он даже не особенно вникал в то, что подписывает, и делал это по принципу «подпишу – отстанут». Не подпишу – душу вынут. Что все это, если не суета, шелуха и сор… через год после смерти Шостаковича выйдет альбом пластинок «Говорит Шостакович», где собраны его публичные высказывания, сделанные в разные годы жизни. Мол, посмотрите на вашего Шостаковича, он такой же, как и мы. Но кто помнит эти выступления сегодня? Когда мы произносим имя Шостаковича, мы слышим только его музыку. А значит, композитор победил.
Первая зима с Солженицыным прошла более-менее спокойно, он вообще был соседом не шумным.
По приглашению Караяна
[144] Галина готовила партию Марины Мнишек для записи пластинки в Берлине. Приглашение советскому певцу или певице традиционно делалось загодя, на западе отлично знали, как медленно и тщательно порой работает бюрократическая машина в СССР. Так получилось, что сама Вишневская находилась в Лондоне, когда Караян получил официальный отказ на свое приглашение за личной подписью начальника отдела внешних сношений Калинина и не преминул приехать в Англию и лично вручить документ Галине. Та обещала разобраться в Кремле.
«…по возвращении в Москву я помчалась в Министерство культуры и взбешенная влетела в кабинет заместителя министра Попова, где в это время как раз находился и Калинин.
– Кто посмел запретить мне запись с Караяном?
Те двое в один голос:
– Впервые об этом слышим, успокойтесь!
– Впервые? А это подпись – чья?
Попов весь побагровел и набросился на Калинина:
– Ах, растакую вашу мать! Вы что, на персидском базаре торгуете или в Министерстве культуры работаете?
– Но у нас было мнение…
– Я должна петь – и к черту ваше «мнение»! А вам полезно было бы прислушаться к мнению Караяна – он не хуже вас разбирается в музыке, как ни странно вам это слышать».
После скандала Вишневская полетела в Берлин, где они с Караяном осуществили запись.
Казалось бы, мелкий эпизод, сколько таких бывало и прежде, тем не менее, отношение власти к нашей героине уже начало меняться.
«Я убеждена, что женщине, чтобы блестяще выглядеть всю жизнь, нужен хороший, надежный муж, которым она могла бы гордиться и ходить с высоко поднятой головой». (Галина Вишневская)
Эпилог
Шло время, Ольга и Елена Ростроповичи поступили в музыкальную школу при Московской консерватории. Их воспитанием по большей части занималась Римма, родители работали в театрах, гастролировали по всему свету, иногда их гастроли совпадали, и они оставляли дочерей почти одновременно, иногда сменяли друг друга или вдруг не без удивления обнаруживали, что они оба дома, как в старые добрые времена.
Мстислав Леопольдович много раз пытался заниматься с девочками музыкой, но все уроки заканчивались слезами, руганью и просьбами срочно принести валидол. «Я не хотела заниматься музыкой, валялась с книжкой на кровати, зная, что папа ушел, – рассказывает Ольга Ростропович. – А он вдруг вернулся – забыл что-то дома. Увидев, что я прохлаждаюсь, а не сижу с инструментом, взлетел на второй этаж, схватил несчастную виолончель за гриф и с криками: «Остановись! Остановись немедленно! «– понесся за мной. Я вылетела через калитку из дома на дорогу – в чем была. Представьте картину: я несусь по дороге мимо дач к лесу, за мной мчится разъяренный папа, потрясая виолончелью, а невдалеке гуляет Дмитрий Дмитриевич (имеется в виду Шостакович. – Прим. Ю.А.). Увидев несущегося Ростроповича, он настолько растерялся, что смог повторить только: «Славочка! Славочка! Побойтесь Бога!». Папа вынужден был остановиться и раскланяться с Шостаковичем, а я умчалась в лес пережидать, когда буря утихнет».
Не нравилось ему и то, что дочери выросли и начали носить джинсы, которые привезла им из Америки добрая мама.
«– Почему девчонки в джинсах, а не в платьях? Как у них с учебой?.. Где ты была? С кем была?.. Почему у Лены такие длинные волосы?.. чтоб мальчишкам нравиться? Римма, где моя дирижерская палочка? Римма, куда вы дели мой галстук, он только что на мне был?..»
Они купили уже третью машину, но все равно работали как заведенные. Скоро им придется бросить все нажитое непосильным трудом, уже скоро…
А пока Ростропович привез откуда-то из-за границы жутко колючий кустарник и приказал высадить его вокруг забора. Зачем? Чтобы кавалеры, которые ходят вокруг их дома-крепости и заглядываются на девочек, клочки своих штанов на шипах оставляли.
«Он совершенно не мог видеть джинсы на своих дочерях – не нравилось, что зады им обтягивает, соблазняет мальчишек, – и мне выговаривал, зачем привезла им их из-за границы.
Приехав как-то после дневного спектакля на дачу, я застала там полный мрак и траур… по земле стелился густой, черный дым… на открытой веранде нашего деревянного (!) дома уже догорал костер… На полу лежала кучка пепла, а над нею стояли трое – торжественный Ростропович и зареванные Ольга и Лена.
– Что случилось?!
– Больше эти проклятые джинсы не будут отравлять мне жизнь… я облил их бензином и сжег! Все!»
Любопытно, что когда в 1974 году Вишневская увезет дочерей из атеистического СССР, первым делом она устроит девочек в монастырь-пансион в Швейцарии, «…где учились только девицы, воспитательницами были католические сестры-монахини и не разрешалось выходить за пределы монастыря. Мы, привыкшие к обществу блестящих друзей наших родителей, оказались среди монахинь, с которыми не могли ни о чем поговорить уже хотя бы потому, что совершенно не знали французского языка. За полгода его освоили, но поначалу было очень тяжело, – рассказывает Ольга Ростропович в своих воспоминаниях о родителях. – После этого мы с Леной учились в Джульярдской академии в Нью-Йорке. Родители снимали нам там квартиру, а сами жили в Париже. У папы и мамы было много друзей, которым они поручили шефство над нами».
