53
Шиша смотрел на беременную Надю и думал, что правильно, что они уезжают, в Москве и рожать лучше, и возможностей больше – любых, и по работе, и вообще. Рейс задержали на сорок минут, и эти сорок минут получились такие неприятные – разговаривать больше уже не о чем, все немного нервные, но не до такой степени, чтобы ругаться, то есть ты улыбаешься, а сам внутри злишься и хочешь напиться.
– Может, вискарика? – спросил Шиша, а Химич мотнул головой – нет, мол, не до того, но если ты хочешь, то пей сам, мы поддержим.
– Тогда я лучше дома, – Шиша еще раз нехотя улыбнулся и еще раз сказал, что ему, конечно, жаль, что они уезжают, но он все понимает, да и сам, наверное, рано или поздно уедет, только не в Москву, а куда-нибудь в другую сторону – может, в Испанию, там тепло.
– В Португалии дешевле, лучше в Португалию, – Химич не помнил, откуда он это знает и так ли оно на самом деле, но уже включил москвича, а москвич – это такой человек, который всегда готов дать полезный совет другу из регионов.
– Ладно, чуваки, давайте, – Шиша полез обниматься, потом чмокнул Надю, – не скучайте и пишите, – и они ушли на досмотр, а он пошел к стоянке. Пожилой сторож возился со шлагбаумом, и Шиша, конечно, вспомнил того старика Романовского – сумел бы он тогда вырваться, нажал бы на свою тревожную кнопку, приехала бы милиция, и сидели бы они сейчас с Химичем где-нибудь на Урале, и ничего бы вообще не было. Он вспоминал Романовского, как он хрипел и булькал, и был, наверное, в шаге от того, чтобы начать его жалеть, хотя бы его, но потом подумал о тех четверых, про которых читал в газете – теперь в убийстве Романовского и во всех других убийствах считались виноватыми они и, хоть это и некрасиво, Шиша против этого не возражал. Он понимал, что это несправедливо и нечестно, но у него не получалось всерьез думать о несправедливости по отношению к каким-то другим, незнакомым людям. Ну вот так устроен человек, ничего не поделаешь. Сел в машину, завелся, поехал.
Старик у шлагбаума, уволенный с судостроительного завода инженер Щукин, посторонился, пропуская Шишу и снова присел на корточки – в шлагбауме что-то сломалось, и надо было понять, как его чинить. Сторож стоянки в аэропорту – отличная должность, много встреч, много знакомств, много возможностей. Все они еще пригодятся старику Щукину, он знает, он не сомневается, и он обязательно отомстит.
Стрелять по кокардам (авторское послесловие)
У многих такое бывает – видишь по телевизору какого-нибудь знаменитого человека и понимаешь, что ты, скорее всего, с ним был когда-то знаком, где-то виделись, выпивали, о чем-то разговаривали. Теперь он настолько знаменит, что любое воспоминание о нем, любое свидетельство безусловно ценно, и ты морщишь лоб, пытаясь вспомнить что-нибудь («а потом он попросил меня передать соль»), и понимаешь, что не помнишь вообще ничего. Может быть даже, тебе вообще показалось, и это был не он.
У меня с тем парнем – все именно так, я вообще про него ничего не помню, но, в отличие от других аналогичных случаев, доказать наше знакомство я могу – оно запротоколировано, подписано мною собственноручно и должно храниться в архиве московского ОВД «Мещанский», если, конечно, его с другими бумагами не утилизировали за давностью лет.
Нас вместе задерживали 3 марта 2004 года. Я тогда работал журналистом и, помимо прочего, освещал акции одной ныне запрещенной за экстремизм партии. Очередная акция была – «мирный захват» офиса «Единой России», знаменитого, главного, в Банном переулке. Как потом станет ясно, это были последние месяцы существования той партии в ее привычном виде – наступит лето, и участников акций будут сажать на годы в тюрьму, саму партию запретят, и газету ее запретят, и флаг, и все на свете, но той весной об этом никто еще не думал, а если кто-то и думал, то ему не верили.
«Единую Россию» тогда охраняли плохо, единственный охранник упал на пол, и несколько десятков молодых людей прямо по охраннику пробежали на третий или четвертый этаж, распахнули там окна, вывесили в них свои флаги, стали бросать из окон листовки. Я помню те листовки, одна у меня даже хранится – слоган «Я положил на выборы» и хвостик буквы «Я» превращается в согнутую в локте руку, и поперек локтя нарисована ладонь, получается такой неприличный жест. Пожалуй, та буква «Я» – одно из выдающихся достижений русского дизайна начала нулевых.
Листовки разбрасывали и на улице. Там осталось еще несколько десятков молодых людей, они приковались наручниками к решетками окон, приковались к двери, чтобы никто не прошел, жгли огонь. Я думаю, это все были молодые партийцы – те, которым не доверили проходить внутрь здания. Тот парень был именно там, на улице, но об этом я узнаю уже несколько лет спустя, когда прочитаю в газетах его биографию. Тогда шестнадцатилетний юноша из Приморского края, он автостопом приехал в Москву с девушкой, то ли сестрой, то ли просто подругой, они жили в партийном бункере, тогда еще не разгромленном, и та акция в Банном переулке была единственная, в которой он успел поучаствовать – потом его отправят обратно в Приморье, слишком молодой, мало ли что с ним случится. То есть наше с ним задержание было единственным его задержанием московской милицией.
Милиция их отпиливала болгарками от оконных решеток, дверей и батарей отопления, потом нас везли в автозаке по Москве, и я, будучи, кажется, единственным беспартийным среди задержанных, вместе со всеми в том автозаке читал вслух клятву члена партии – я знал ее наизусть, – а потом в отделении, пока составляли протоколы, все задержанные вслух читали стихи от Цветаевой до Емелина, о существовании которого я, кажется, именно тогда впервые в жизни и узнал, и через полгода, когда их начнут сажать уже по-взрослому, один из тех задержанных, уже осужденный на три, что ли, года, позвонит мне ночью из колонии и попросит прочитать ему «Экфразу» Емелина – «Их убаюкивали газом, как песней колыбельной мать, им, обезвреженным спецназом, не удалось себя взорвать», я диктовал ему это по телефону, он записывал, чтобы потом выучить наизусть и читать в отряде. Это была такая партия про поэзию, сейчас таких не делают.
В общем, стихи я помню, а того парня – нет, но он был где-то рядом, это написано в его биографии и в милицейских протоколах, и в том числе поэтому я часто о нем думаю.
Его звали Андрей Сухорада; как считается, он застрелился 11 июня 2010 года во время штурма снятой им и его друзьями квартиры в Уссурийске. Я почему-то склонен думать, что его убили сами милиционеры во время штурма, но это, наверное, не имеет значения. На правах покойника он теперь числится лидером той неформальной организации, которая в начале лет 2010 года перемещалась по Приморскому краю, убивая по пути разных сотрудников российского МВД.
Есть такое заезженное выражение – «Власть испугалась». Так обычно говорили, когда в Москве собирался большой митинг, чаще всего санкционированный, и когда, отмитинговав, люди гордо расходились по домам, покидая металлические загончики с монограммой «УВД ЦАО». Сейчас «власть испугалась» говорят, когда провинциальные избиркомы отказывают в регистрации демократическим партиям, зачем-то решившим участвовать в выборах областных законодательных собраний.
