– Ничего не случится, – настаивал Томас. – Мы все сделаем, как всегда, и никто ничего не узнает.
– Нет, сын мой. Мы и так подвергаем себя риску, – прервал его Жоан. – Времена изменились. Фелип Гиргос только и ждет одного неверного шага с нашей стороны, чтобы обрушиться на нас. До прошлого года мы могли позволить себе некоторую свободу, поскольку Жоан Энгера, друг аббата монастыря Святой Анны, был генеральным инквизитором Арагонских королевств и сдерживал дознавателя. Но сейчас оба они умерли, мы потеряли защиту в его лице и подвергаемся опасности. Пока ситуация не изменится, я прекращу печатание всех запрещенных книг в Барселоне. И естественно, даже речи не может идти ни о каких памфлетах.
– Инквизиция одерживает над вами верх, отец, – бросил ему в лицо Рамон. – Вы всегда говорили нам, что страх – очень сильное оружие.
Жоан отметил про себя, что удар был четко рассчитан, в особенности учитывая присутствие Томаса. Он сглотнул, – возможно, Рамон был прав.
– Не путайте смелость с неосмотрительностью, – веско ответил он. – Огонь инквизиции – настоящий, он обжигает так же, как и в домашнем очаге. Попробуйте дотронуться до него. В огне сгорели мои покровители – книготорговцы Корро, причем за гораздо меньший проступок, чем этот.
– Но кто-то же должен сделать что-то, дабы изменить порядок вещей, – заявил Томас. – А иначе это означает согласие жить в постоянном страхе перед инквизицией.
– Я уже сказал, что эти памфлеты мы печатать не будем, – категорично заявил Жоан, прервав Томаса. – Любая подпольная печать прекращается до нового распоряжения.
Юноши недовольно переглянулись и ушли, бормоча что-то себе под нос.
Жоан задумался. Уже не в первый раз они спорили на эту тему. Жоану не удавалось убедить юношей в обоснованности своих страхов, и он понимал, что они смотрели на него с долей презрения. Он задавался вопросом, действительно ли испытывал страх перед жутким запахом, исходившим от костра инквизиции? Неужели его мальчики чувствовали это и именно за это презирали его?
– Они молоды, кровь кипит в их жилах от несправедливостей, царящих вокруг, – сказала Анна, выслушав Жоана, поведавшего ей о своих сомнениях. – Вспомните себя в их возрасте.
Она смотрела на него своими зелеными глазами, которые за истекшие годы не утратили своего блеска и по-прежнему светились живостью и умом. В январе Жоану исполнилось сорок два, и Анне через несколько месяцев исполнится столько же. В ее черных волосах уже начала пробиваться седина, которую она закрашивала из кокетства, и он, любуясь ею, признавал, что его жена сохраняла все тот же лоск гранд-дамы, который приобрела в Италии. Анна до сих пор обладала той грацией, которой пленила его тридцать лет назад, когда он впервые увидел ее за прилавком на улице Аргентерия, где ее отец продавал драгоценности. Ее губы раскрылись в одной из тех улыбок с ямочками на щеках, которые обнажали белые, все такие же прекрасные зубы.
– Я сделал в своей жизни много ошибок, Анна, – сказал он. – И хочу, чтобы мои дети не пострадали от последствий моих порывов.
Анна внимательно посмотрела на мужа, прежде чем ответить. Жоан по-прежнему был статен; кошачий взгляд его светлых глаз все так же манил к себе. Со временем сходство со львом, которое придавали ему крупный, несколько приплюснутый нос, широкий лоб с мохнатыми бровями и ниспадающие до плеч волосы, еще больше увеличилось после того, как он, следуя итальянской моде, отпустил бородку, за которой тщательно ухаживал. Она подумала, что ее супруг исполнил свое обещание заботиться и любить Рамона, ее сына от первого брака, и всегда относился к нему с такой же нежностью, как и к их трем общим детям, которые выжили. Старший из них, Томас, очень походил на Жоана, в особенности взглядом; за ним шли восьмилетняя Эулалия и семилетний Гаспар. Помимо бедняжки Катерины, еще двое детей, которые родились у них позже, как и она, умерли от чумы.
Несмотря на свое природное упрямство и импульсивность, сгладившуюся с годами, Жоан был хорошим отцом и прекрасным мужем, и их взгляды всегда совпадали, за исключением споров относительно дона Микелетто и того ужасного периода времени в Риме, когда по вине Хуана Борджиа она закрылась в себе и отдалилась от него.
– Наверное, они должны совершить свои собственные ошибки, – задумчиво произнесла Анна. – Это – часть взросления и приобретения жизненного опыта.
– Да, но не в таком серьезном деле, как наше. Я не могу позволить, чтобы их юношеский пыл подверг их самих и всю семью реальной опасности. Речь идет об инквизиции, а не о том, чтобы сделать пируэт и упасть с лошади. Кроме того, вы прекрасно знаете, что при новом инквизиторе Фелип приобрел еще бо́льшую власть и снова бесчинствует на улицах. Он опасен как никогда.
– Я поговорю с ними. – Анна улыбалась. Похоже, все это ее мало волновало. – Не переживайте. Мальчики все поймут.
124
В то воскресенье, когда семья Серра направлялась на службу третьего часа в монастырь Святой Анны вместе с несколькими работниками книжной лавки, они увидели людей, толпившихся около входных ворот, ведущих во внутренний дворик монастыря. На них был прибит какой-то листок. Жоан заметил странный взгляд, которым обменялись его сыновья, и подошел посмотреть, что же там такое. Это был лист бумаги с напечатанным текстом, причем таким образом, что на нем помещались две страницы. Жоан мгновенно узнал шрифты: именно такими он пользовался в своей подпольной типографии; они хранились в подвальном помещении в коробке, спрятанной под половицами. Жоан настолько разволновался, что почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Люди читали воззвание против инквизиции и Папы, великолепно обоснованное и написанное неким человеком, который знал гораздо больше его детей. Народ громко обсуждал содержание, кто-то крикнул: «Долой инквизицию!», и многие поддержали его; большая часть жителей города, включая городские власти и власти княжества, продолжали ненавидеть инквизицию. Жоан схватил Рамона за руку и оттащил его в укромное место.
– Эта листовка – ваших рук дело? – спросил он.
Юноша, нисколько не смутившись, утвердительно кивнул.
– Да, мы развесили несколько листовок прошлой ночью, никто нас не видел.
– В каких церквах?
– Во всех, – ответил Томас, подошедший к ним.
– Вы совсем с ума сошли? – Жоан едва сдерживал себя, чтобы не накричать на них. – Вы даже представить себе не можете, против кого вы поднимаетесь!
– Кто-то должен сделать это, отец, – твердо заявил Рамон, бросив на него обвиняющий взгляд. – И если вы не решаетесь, это сделаем мы.
Жоан закатил ему звонкую пощечину.
– Не смей еще раз ослушаться меня, – сказал он. – Никогда больше не делай этого.
Рамон злобно посмотрел на него.
– На меня рука у вас поднимается, не так ли? – процедил он сквозь зубы. – А на них – нет.
Жоан нервно сглотнул, но выдержал взгляд юноши, полный вызова.
– Вы трус, – услышал он слова Томаса, которые тот произнес шепотом.
