Мне всегда представлялось, что отец умер в агонии. Остановилось сердце, и боль убила его раньше, чем недостаток кислорода. Его нашли не на стуле и не в кровати, а на полу спальни, где он лежал, стянув с шеи греческий крест. Мона сказала, что я ошибаюсь. Он страдал, но не так, как мне казалось. Но я до сих пор храню его крест в шкатулке, запрятанной глубоко в шкафу, и никогда не достаю. И до сего дня ни одна картина не пугала меня больше, чем отец, лежащий на полу.
В Евангелии от Иоанна сказано, что последние слова Иисуса на кресте были торжествующими: «Свершилось». Окончилась его миссия. Но эти слова мог сказать только теологический Иисус. Иисус земной испытывал невыносимые страдания. У меня всегда вызывало потрясение описание Марка: «Иисус закричал громким голосом: „Эли, эли, лама савахфани?“, что значит: „Боже Мой, Боже Мой! Почему Ты покинул Меня?“» Евангельские ученые называют эти слова «криком Богооставленности». Страдание, выраженное в нем, было столь глубоко, что Бог Сын почувствовал себя оставленным Богом Отцом. Однажды Уго сказал мне, что ощущения распятого похожи на сердечный приступ, длящийся часами или даже днями. Сердце постепенно отказывает. Понемногу перестают работать легкие. Древние римляне, поджигавшие христиан, чтобы использовать их как факелы, и свозившие их на стадион, полюбоваться, как людей пожирают дикие звери, считали распятие худшей из всех казней.
Эти две смерти Симон познал лучше всего. Смерть нашего отца и смерть нашего Господа. Поэтому сказать, что он убил человека, – значит сказать, что он желал причинить живому существу страдания, которые для него воплощали высшую муку. На это способен мальчик, обнаруживший отца мертвым на полу спальни? Душой я никогда в это не поверю.
И все же на мгновение, сидя за столом свидетеля, Лучо, кажется, счел это возможным. И даже сейчас мне в голову лезли разные мысли. На записи автоответчика, оставленной Симону, голос Уго был крайне рассерженным. И обиженным. Вероятно, незадолго до смерти Уго пил – неразумное поведение для человека, собирающегося забрать из музея Диатессарон и показать его православным. Не знаю, что на самом деле произошло в те последние минуты, свидетелем которым был только Бог. И хотя я говорил себе, что в Кастель-Гандольфо, помимо Симона и Уго, находился еще кто-то (в номере «Казы» остановились двое, а ко мне в квартиру вломился только один), сомнение Лучо сильно меня задело.
Когда я шел домой, двор Бельведера почти опустел. Исчезли грузовики, не шныряли легковые машины. Даже джипы и насосы пожарной охраны теснились в стороне, чтобы оставить больше места сегодняшним посетителям. Уже скоро. Неизвестно, что приготовил на сегодня Симон, но торжественный момент приближался.
Петрос страшно мне обрадовался. Он захлопал в ладоши от ликования, словно терпеливо прождал весь этот день, как зритель – пятиактную пьесу, чтобы увидеть, как на сцене появится его любимый актер. Я хорошо научился скрывать от не го тяжелые чувства. Когда он захлопал, я поклонился. На лице у брата Самуэля читалось облегчение. Одиннадцать часов в компании пятилетнего мальчика – мученический подвиг для мужчины его возраста. Через час, когда я уйду на выставку, ему предстояло снова получить на руки Петроса, но даже мученик заслуживает передышки.
– Целый день спрашивал, когда вы вернетесь, – шепотом поведал мне Самуэль. – Говорит, что теперь он встречается с мамой!
Самуэль улыбнулся. Но улыбка погасла, когда он увидел выражение моего лица.
– Петрос, – сказал я, – пожалуйста, скажи спасибо брату Самуэлю, и пойдем домой.
Петрос ликующе вскинул кулачок в воздух и подмигнул Самуэлю, а тот жалобно посмотрел на меня, словно говоря: «Неужели вы лишите его этого?»
Как только мы вошли в квартиру, я поймал себя на том, что уже смотрю на часы. Не сказав ни слова, Петрос ни с того ни с сего начал убирать свою комнату и складывать игрушки в кучу. Выложил на раковину щетку и пасту. Нашел «Пиноккио» и раскрыл на странице, которую читала ему Мона. Я должен был это остановить.
– Петрос, – сказал я, – иди сюда. Мне надо тебе кое-что сказать.
Он вскочил на стул, потом спрыгнул с него, забрал с базы телефонную трубку, положил ее на стол перед собой. Сел на стул и стал ждать.
– Сегодня мы не сможем позвонить маме, – сказал я.
Он перестал вертеть головой.
– Когда я обещал тебе, что мы ей позвоним, я забыл, что сегодня вечером мне надо быть в одном важном месте.
Его глаза затуманились. И покраснели по краям. Сейчас прольются слезы.
– Нет! – крикнул он.
– Прости.
– Ты врун!
– Обещаю, мы ей завтра позвоним, и…
– Не-е-ет, ты обещал – сегодня!
– Сегодня никак нельзя.
Он всхлипнул, и слезы хлынули потоком.
Скоро все пройдет. Как и всякий детский плач. В этом пятилетнем мальчугане жила взрослая душа, понимавшая, что такое компромисс, и не удивлявшаяся разочарованиям.
– Давай лучше придумаем, чем таким интересным вы займетесь с братом Самуэлем, – сказал я. – Что ты предлагаешь?
Я не сомневался, что мы сторгуемся. Мороженое? Разрешение лечь спать попозже? Или – посмотреть фильм?
Но сегодня он все отверг.
– Не хочу! Я хочу, чтобы пришла мама!
Может быть, я недооценил ситуацию. Может быть, сейчас – не тот случай, что всегда. Я достал бумажник и пересчитал банкноты. На соседнем с Ватиканом холме был парк с залом видеоигр, кукольным театром, аттракционами. Если я не прекращу этот плач, то скажу что-нибудь такое, о чем потом пожалею. Что-то из того, что вертелось на языке.
– Можешь пойти на Джаниколо, – сказал я. – В игры поиграешь. На карусели покатаешься.
Чтобы показать ему серьезность моих намерений, я достал всю пачку банкнот, оставив себе всего пять евро. Но когда я закрывал бумажник, оттуда что-то выскользнуло и полетело на пол.
Петрос уставился на упавший предмет, изменившись в лице. Его губы вновь искривились.
Я посмотрел на пол. Там лежала фотография Майкла с переломанным носом и подбитым глазом. От его вида Петрос заплакал пуще прежнего. Я стиснул зубы и пихнул фотографию обратно в бумажник.
– Все нормально, – сказал я, притянув Петроса к себе и глянув на часы у него через плечо. Выставка открывалась через сорок минут. – У дяди просто потекла кровь из носа, – соврал я.
Но Петрос напрягся и задрожал всем телом.
– Babbo, – прошептал сын, глубже прячась ко мне в руки. – Это он!
– Что?
Он уткнулся лицом ко мне в плечо, пытаясь целиком заслониться моим телом. Приглушенным голосом, смешивая слова с рыданиями, он выговорил:
– Это дяденька, который был в нашей квартире!
Горячие слезы мочили сутану. Петрос попытался забраться ко мне на колени, завернуться в мои одежды. Но у меня в голове звучало одно слово: Майкл!
