Надо кому-то сказать. Надо что-то делать.
Я встал, но Петрос вцепился в меня, зажав сутану в кулаки, и не давал мне опустить его на пол.
Дотянувшись до телефона, я позвонил Миньятто, затем Лучо. Никто не ответил.
– Петрос, идем. Я должен отвести тебя к брату Самуэлю.
Петрос истерично заревел. Когда я отнял его от себя, он стал отбиваться от моих рук и кричать. На лице у него читалась откровенная паника. Я его бросал!
Я прикрыл глаза. Успокоился. Присел на корточки.
– Иди сюда, – сказал я.
Он бросился ко мне с такой силой, что чуть не сбил.
– Ты в безопасности. Babbo здесь. Ничего плохого не случится.
Я погладил его по голове. Крепко обнял. Дал выплакаться. Но слезы не высыхали. Петрос еще никогда не был таким безутешным. Я держал его обеими руками и чувствовал у себя в кончиках пальцев дробь лихорадочного пульса. С каждой минутой открытие выставки приближалось. Там будет Майкл. Я не мог оставаться здесь. Если не поспешу, то опоздаю.
Мой взгляд упал на телефон, зажатый в руке, и мне пришло в голову единственное возможное решение.
Мона приехала через двадцать минут. Петрос все еще часто дышал. Только обещание, что он увидит маму, смогло его успокоить.
– Mamma! – пискнул он и пошел к ней обниматься.
И она отозвалась – села на пол, и Петрос свернулся калачиком у нее на коленях.
– Брат Самуэль тоже придет, – сказал я Моне.
Она кивнула.
– Если хочешь, сходи к Самуэлю, но, пожалуйста, больше никуда не ходите.
Она снова кивнула.
Я смотрел на Петроса в ее объятиях, и меня переполняло чувство вины. Но она не спрашивала, почему я ухожу и оставляю нашего сына в слезах. Она не сомневалась, что я поступаю правильно.
– Не знаю, когда вернусь, – сказал я.
– Алекс, – мягко ответила Мона, – все хорошо. Мы с Самуэлем о нем позаботимся. Иди.
Сердце неистово колотилось. Время шло. Я опаздывал.
На входе во двор Бельведера стояли в карауле жандармы. За спиной у них я видел десятки припаркованных автомобилей.
– Куда идти? – спросил я.
Жандармы указали на север, туда, где раньше был кабинет Уго.
– Идите в том направлении, святой отец. Там все увидите.
…Если Майкл проник в мою квартиру, значит он не летел на суд. Все, что он сказал, – ложь. Все это время он находился в Риме…
Я набрал телефон Лео. Он не ответил. Я оставил ему сообщение, в котором предупредил, чтобы следил за Майклом. Наконец я увидел незапертый служебный вход в музей. На полу валялись печатные листовки.
…Должно быть, это Майкл звонил ночью в квартиру, перед тем как туда проникнуть. А значит, он – один из постояльцев номера «Казы»…
Я поднял листовку. На первой странице большими красными буквами было написано:
ПРОСИМ ГОСТЕЙ ВЫСТАВКИ СЛЕДОВАТЬ ЗА ГИДОМ
На карте показывался маршрут: отсюда и до Сикстинской капеллы для выставки освободили анфиладу в четверть мили длиной. По мере того как я бежал, история плащаницы мелькала передо мной в обратном порядке. Две тысячи четвертый год: опровергнуты результаты радиоуглеродного анализа. Тысяча девятьсот восемьдесят третий год: итальянская королевская семья вручает плащаницу Иоанну Павлу. Тысяча восемьсот четырнадцатый год: плащаница выставлена на всеобщее обозрение в честь падения Наполеона. Тысяча пятьсот семьдесят вось мой год: плащаница впервые прибывает в Турин. Тысяча триста пятьдесят пятый год: первая известная в католической истории публичная демонстрация плащаницы. Маршрут неминуемо подходил к Четвертому крестовому походу. К тысяча двести четвертому году.
…Вот почему Майкл отправил меня к телефону-автомату по зади «Казы». Чтобы наблюдать за мной из окна своего номера!..
Я добрался до зала с нарисованным на стене Константинополем и в изумлении остановился. Здесь тоже никого не было. И за три дня, прошедшие с моего последнего появления, ни один экспонат не убрали.
Я задержался, не веря глазам. Значит, все уже случилось. Православные узнали, что мы украли у них плащаницу.
На мраморном полу остались следы ботинок. В воздухе еще ощущалось тепло человеческих тел. И тут я их увидел. По другую сторону от витрины, почти невидимые в темноте, стояли два православных священника в черных рясах. Они скрывались в углу и плакали. Один встретился со мной взглядом через стекло. Его бороду усеивали слезы.
Но из-за дверей шел голос. Глубокий, мягкий, как у отца, утешающего своего сына. Я пошел вперед, узнав акцент.
Пройдя в двери, которые до сего момента были заперты, я очутился в просторном полутемном зале. Поначалу я разглядел лишь плывущие головы – лица без тел, всматривающиеся в темноту. Только когда глаза привыкли, я различил сутаны, смокинги и черные платья. Здесь находились сотни людей. Я хотел найти Майкла, но пробраться через толпу было трудно.
Стены понемногу светлели. Черное превращалось в серое. Серое – в белое. Далеко, в другом конце коридора, зал словно сиял. Там развесили картины. Но здесь стены остались почти голыми, если не считать трафаретом нанесенных слов и нескольких старых артефактов – монет и кирпичей, – которые выглядели так, словно их выловили из моря.
– Теперь вы знаете историю Святой плащаницы, – говорил Новак, стоявший на возвышении в дальнем конце зала. – Вы знаете, что крестоносцы пришли с Запада, выкрали ее из Константинополя и передали в руки католической церкви.
Он умолк. Толпа смотрела на него не отрываясь. Я поднял взгляд. Архиепископ стоял с закрытыми глазами, воздев кулак в воздух. Затем трижды ударил себя в грудь.
«Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa».
«Моя вина, моя вина, моя величайшая вина».
Я двигался по наитию. Православные стояли тесными группками, не отходя друг от друга. Но католические священники, к которым принадлежал и Майкл, рассеялись в толпе.
– Прости нас, Господь, – сказал Новак, – за то, что сделали плащаницу Твою символом нашего разобщения. Прости нас за грехи, совершенные против наших братьев.
Наступила мертвая тишина. Некоторые старые кардиналы в толпе стояли с каменными лицами, словно недовольные мягкотелостью Новака, но его преосвященство невозмутимо продолжал:
– К счастью, последнее открытие доктора Ногары приобрело еще большее значение, чем все, что вы до сих пор видели.
Я прекратил искать Майкла и в изумлении остановился. Архиепископ собрался рассказать о том, что обнаружил Уго.
– Как вы сейчас увидите, – сказал Новак, – Святая плащаница разрешила крупнейший теологический кризис в один из самых трудных периодов нашей общей истории. Сегодня без нее мы бы с вами не стояли здесь, ибо не существовало бы Ватиканских музеев.
