Моя жена не понимала одного: я пытался! Но никогда в жизни я не чувствовал себя более невосприимчивым к силе всепрощения. Медсестра всегда верит в терапию, но, в отличие от пациентов Моны, я сам навлек на себя болезнь, и лекарства от нее не существовало.
Но понемногу я понимал, что женщина, приходящая мне на помощь, – уже не та, на которой я женился. Скорее, это жена и мать, которая оставила мужа и сына, долгие годы жила в мучительном одиночестве и сейчас стояла передо мной, достигшая такого совершенства в осознании собственной вины, какому мне еще только предстояло научиться. Она помогала мне, потому что любила, потому что знакома с этим мраком и умела в нем ориентироваться. Лекарства и впрямь не существовало. Но был путь, по которому мне теперь не надо идти в одиночестве.
В середине ноября санпьетрини начали возводить в центре площади Святого Петра помост. Каждый год они строят вертеп больше прошлогоднего и закрывают его пятнадцатифутовым занавесом, чтобы открыть лишь накануне Рождества. Петрос, как детектив, обходил помост по периметру, исследуя строительный мусор, прислушиваясь к разговорам рабочих, выискивая в брезенте дырочки, куда можно подсмотреть. Когда у греков начался сорокадневный рождественский пост, римские католики уже заполнили рынки праздничными сладостями, сырами и копчениями, и ничего из этого восточным католикам нельзя было есть. И сейчас для меня это стало облегчением. Пока Мона с Петросом ходили за покупками на пьяцца Навона, я в одиночку навещал брата.
Он жил при маленькой церкви на окраине Рима. Священник пустил его пожить, как пускают в дом бродячего кота. Секретариат отправил его во временный отпуск, и чувство вины погнало брата прочь из ватиканских стен. Теперь он по вечерам раздавал еду в благотворительной столовой и почти каждую ночь дежурил в католическом приюте. Я иногда помогал ему, и после полуночи, когда бары закрывались и Рим засыпал, мы возвращались в его маленькую церковь и сидели рядом на скамье.
Поначалу мы держались знакомых тем. Но однажды ночью заслонка открылась шире. Симон словно заново проходил здесь подготовку к ординации, сдирал с себя слои секретариатского лака и стачивал давние амбиции нашего отца, желая посмотреть, что останется. Я больше слушал. Мне казалось, он готовит меня, чтобы сообщить какое-то решение. Когда-то давно на этом же самом месте святой Петр бежал от преследований императора Нерона, и ему было видение Иисуса. «Domine, quo vadis?» – спросил Петр. «Куда идешь, Господи?» И видение ответило: «Romam vado iterum crucifi gi». «Иду в Рим, чтобы снова быть распятым». В то мгновение Петр понял, каков Божий замысел о нем. Он принял мученическую смерть, позволив императору Нерону распять его на Ватиканском холме. В Риме есть церковь для каждого этапа в жизни человека, и это – церковь для поворотных мгновений. Скоро, в одну из следующих ночей, я тоже поделюсь своей вестью с братом, все время повторял я себе.
От церкви Симона до Ватиканских ворот – четыре мили. Четыре мили – довольно долгий пешеходный путь, но паломничество не должно совершаться на транспорте. Дорога домой вела меня мимо Пантеона, мимо фонтана Треви, мимо Испанской лестницы, и все это в мертвые часы темноты. На пьяццах еще бродили отдельные туристы и молодые парочки, но для меня они были так же невидимы, как голуби и ночные машины. Но зато я видел Академию, где когда-то учился Симон, площадь, на которой прошло наше с Моной первое свидание, вдалеке – больницу, где появился на свет Петрос. У каждой этой вехи моей жизни я останавливался и читал короткую молитву. Проходя мимо жилых домов, я задерживался взглядом на бельевых веревках, натянутых через узкие улочки, футбольных мячах, оставленных на ступеньках, праздничных огоньках в форме Ла Бефаны
[24] или Баббо-Натале
[25] со своим северным оленем.
Четыре мили по декабрьской ночи водоразделом отделяли покаяние и молитву от повседневной жизни, и когда я приходил домой, мои собственные дурные предчувствия заглушались. Я проверял автоответчик, на случай если придет сообщение о решении суда. Но каждый раз все кончалось одинаково: Петрос спал и едва шевелился в ответ на мой поцелуй в лоб, а когда я заползал к себе в кровать, Мона шептала:
– Ты весь заледенел, не прикасайся ко мне такими ногами!
Она улыбалась и перекатывалась на другой бок, устраиваясь у меня на груди. И заполнялась пустота, которую под силу было заполнить только ей. В одну такую ночь Мона заставила меня замереть от изумления.
– Как он, лучше? – пробормотала она.
Я обнял ее. Она нашла в своем сердце новое место для своего деверя, который раньше вызывал у нее только опасения. В тот раз я поцеловал ее в затылок и солгал. Я сказал, что Симону становится лучше каждый раз, когда я навещаю его.
– Ему надо знать, что он прощен, – сказала Мона.
И была права. Но чтобы заставить его поверить, требовалась сила, намного превышающая мою.
Перед сном Мона всегда спрашивала:
– Ты рассказал Симону нашу новость?
Я проводил рукой по ее голой спине. По нежному, беззащитному изгибу плеча. Много лет я жил одной ногой во вчерашнем дне. Теперь не мог заснуть от мыслей о дне завтрашнем. Рассказал ли я Симону новость? Нет, не рассказал. Потому что не сомневался: время еще будет.
– Пока нет, – отвечал я Моне. – Но скоро расскажу.
Двенадцатого декабря, перед самым рассветом, я получил эсэмэску от Лео: «Мальчик родился в 4:17 утра. Здоровый, 7 фунтов 3 унции. Алессандро Маттео Келлер. С исполненными благодарности сердцами хвалим Господа».
Я таращился в темноте на экран. Алессандро. Они назвали его в мою честь!
Пришло второе сообщение: «Мы хотим, чтобы ты был крестным. Приходи. Мы внизу».
Внизу! София родила в здании службы здравоохранения. У них ватиканский ребенок.
Когда Петрос, Мона и я пришли, Симон уже был там. Он держал новорожденного в огромных ладонях, как некогда Петроса. В его глазах светилась трепетная настороженность – я хорошо помнил это желание защитить, смешанное с благоговением. Он снова походил на того старшего брата, который когда-то вырастил меня, на мальчика в теле взрослого человека. Когда подошла Мона и нежно погладила пальцем голубой чепчик на головке ребенка, у меня при виде их двоих перехватило дыхание. Я смотрел, как Симон нежно опускает Алессандро ей в руки. Но прежде она протянула руку и прикоснулась ладонью к груди Симона, в то место над сердцем, где должен висеть нагрудный епископский крест. Симон удивленно смотрел на руку, и глаза у него стали большими и недоуменными. Я услышал шепот Моны:
– Что бы ты ни сделал, Уго прощает тебя.
Эти слова раздавили его. Как только Мона забрала у него ребенка, Симон торопливо пробормотал поздравления Лео и Софии и поспешил к дверям.
Я нашел его наверху, на лестничной площадке у нашей квартиры, он неподвижно сидел среди картонных коробок. Надо было ему сказать раньше. Надо, но я знал, что он еще не готов.
