Тотти. Атакующий полузащитник «Ромы».
– Конечно, – ответил я.
Петрос наклонился и пошарил на темном полу в поисках книжки. Но с моих колен постарался не слезать. Один раз я его уже оставил.
– Петрос, все кончилось, – пообещал я, целуя его влажный затылок. – Бояться нечего. Здесь ты в безопасности.
Я остался с ним, пока он снова не заснул, желая убедиться, что все в порядке. Когда я выскользнул из детской, Лео уже вернулся домой, и София разогревала ему еду. На кухне я заметил, как Лео, наклонившись за поцелуем, погладил ей живот. Не дожидаясь приглашения поужинать, я извинился и пошел на крышу – искать Симона.
Его волосы бешено развевались на ветру. Лицо осунулось. Он неподвижно глядел вниз, на огни Рима – так, вероятно, смотрит на море вдова моряка.
– Как ты? – спросил я.
Он неуверенной рукой похлопал себя по карманам в поисках отложенной на крайний случай пачки сигарет.
– Не могу понять, что мне теперь делать, – пробормотал он, не глядя на меня.
– И я.
– Он мертв.
– Знаю.
– Сегодня днем я ему звонил. Поговорили про выставку. Не верю, что он погиб.
– Знаю.
Голос Симона стал еще тише.
– Я сидел рядом с его телом и пытался разбудить.
У меня в груди заныло.
– Уго вложил всю душу в эту выставку, – продолжал брат. – Все ей отдал.
Он зажег сигарету. Его лицо исказилось мучительной гримасой отвращения.
– Почему надо было позволить ему умереть за неделю до открытия? На самом пороге?
– Это – дело рук человеческих, – сказал я. Чтобы напомнить, куда стоит направить его гнев.
– И зачем понадобилось вызывать туда меня? – продолжал он, не слушая.
– Стоп. Все это – не твоя вина.
Симон выпустил в темноту длинный дымок.
– Моя. Я обязан был его спасти.
– Тебе повезло, что тебя там не было. То же самое могло случиться и с тобой.
Брат с горечью посмотрел на небо, потом уставился вниз, на пустырь, где мы в детстве играли. Кто-нибудь из семей гвардейцев всегда вытаскивал на террасу надувной бассейн. Сейчас от него осталось лишь мокрое пятно.
– Ты думаешь, это связано с плащаницей? – спросил я, понизив голос. – С ее перевозкой из Турина?
Из ноздрей Симона выползли два щупальца дыма. Невозможно было понять, размышляет ли он над моим предположением.
– Никто не знал, что ее перевезли сюда, – категорично заявил он.
– Известия трудно скрыть. Люди многое слышат. Так же, как мы сейчас услышали историю от Лео.
Потребовалась целая бригада рабочих, чтобы погрузить новый реликварий плащаницы в грузовик. Священники – чтобы открыть часовню. Затем еще несколько рабочих и еще несколько священников – чтобы разгрузить машину. Если хотя бы один из них упомянул новость в разговоре с женой, с другом, с соседом…
– В ту ночь Уго сидел в грузовике, – сказал я. – Всякий, кого задействовали в перевозке, его видел. Может быть, поэтому его преследовали.
– Но ни тебя, ни меня не видели. Зачем преследовать нас?
– Так что же, по-твоему, произошло?
Симон стряхнул с сигареты пепел, глядя, как уголек, кувыркаясь, полетел в темноту.
– Уго ограбили. Я не знаю, что произошло в квартире, но здесь нечто другое.
И все же в голосе у него звучало едва заметное сомнение.
Зазвонил мой мобильный. Я глянул на экран.
– Дядя. Ответить?
Симон кивнул.
– Александр? – спросил на другом конце глубокий, неспешный голос.
Кажется, дядя Лучо недоумевает всегда, когда люди сами отвечают по своему телефону. Он не может понять, почему у всех остальных нет священников-секретарей.
– Да, – сказал я.
– Где ты сейчас? Симон и Петрос – в безопасности?
Он наверняка уже знал о взломе.
– У нас все хорошо. Спасибо, что спросил.
– Мне говорили, что сегодня вечером вы оба были в Кастель-Гандольфо.
– Да.
– Ты, должно быть, очень огорчен. Я распорядился, чтобы для вас троих на сегодня приготовили гостевые комнаты, так что скажи, где вы, и я пришлю машину.
Я замялся. Симон уже качал головой и шептал:
– Нет. Этого мы делать не будем.
– Спасибо, – сказал я, – но мы сейчас у одного нашего друга, в казармах швейцарской гвардии.
Ответа не последовало, лишь знакомое молчание, провозвестник недовольства моего дяди.
– Тогда я хочу видеть вас завтра у себя во дворце, – сказал он наконец. – С утра. Обсудить ситуацию.
– Когда именно?
– В восемь. И Симону тоже передай. Рассчитываю увидеть и его.
– Мы придем.
– Рад слышать. Спокойной ночи, Александр!
Трубка бесцеремонно отключилась.
Я повернулся к Симону.
– Он хочет встретиться с нами в восемь.
Новость не произвела никакого впечатления.
– Так что, наверное, надо поспать.
– Ты иди. А я буду спать здесь, – вдруг заявил Симон.
Здесь. На открытом воздухе. Под окнами папы.
– Да ладно тебе, – сказал я. – Пойдем внутрь.
Но все было безнадежно. Не спать на кровати – обычная практика самоистязания среди священников, и она, по крайней мере, здоровее, чем затягивание веревки на бедре. Наконец я сдался и сказал, что приду за ним утром. Ему необходимо побыть одному. А я решил сегодня вечером помолиться за брата.
Когда я вернулся, Лео и София уже ушли спать, тем самым дав понять, что отдали квартиру в мое распоряжение. А я надеялся узнать у Лео, о чем говорили в столовой после нашего ухода… Что ж, придется обождать с расспросами до завтра. На моем старом добром друге – раскладном диване, ветеране былых попоек – лежали сложенные простыни. Давняя географическая карта пятен на нем исчезла, пав жертвой женской руки. За дальней дверью в спальню я различал слабые звуки, которые вряд ли были звуками любви – для этого мои друзья слишком деликатны. Впрочем, как большинство священников, я не ручаюсь за человеческую природу.
Когда я снова заглянул в детскую, Петрос лежал, закопавшись в простыни. Его греческий крестик, который он почему-то решил снять с шеи, выскользнул из раскрывшейся ладошки на пол. Я подобрал его и положил в дорожную сумку, потом встал на колени у окна. Там лежала Библия, греческая, я упаковал ее с собой, когда мы уходили из дома, – та самая Библия, по которой мы с Петросом учились складывать слова. Сжав ее в руках, я попытался унять чувства. Обуздать страх, таящийся во тьме, и ярость, разгоравшуюся от мысли, что Петросу грозит опасность в нашем собственном доме. Гнев издавна живет в греческой душе. Это первое слово нашей литературы
[7]. Но надо было успокоиться. То, что я собирался сделать, я уже сотни раз делал для Моны.
