Все внимательно смотрели на меня. Ждали, что я скажу. Но я лишь глядел на Симона. Мои руки неподвижно лежали на столе, и я всем своим весом прижимал их, чтобы не дрожали.
Симон молчал. Вместо него заговорил Миньятто:
– Не сомневаюсь, для вас это потрясение.
Мир вокруг понемногу замедлился. Перед глазами плыло, отчего казалось, что все присутствующие – где-то далеко. Миньятто молча смотрел на меня с вежливым сочувствием, которое уместнее было бы при каких-то иных обстоятельствах. Оно словно пришло из чуждого мира. Хотелось забиться, словно крыса, которая пытается освободиться из капкана. Все трое знали! Все трое смирились!
– Как же так… – пробормотал я. – Дядя, ты должен их остановить!
Сквозь туман потрясения проникали первые отчетливые мысли. Люди, которые напали на Майкла, убили Уго и угрожали мне, наверняка пытались добраться до Симона.
– Кардинал Галуппо! – воскликнул я. – Это он сделал.
Миньятто настороженно покосился на меня.
– Галуппо, – настойчиво повторил я. – Из Турина.
– Александр, – сказал Лучо, – помолчи и послушай.
Миньятто достал из портфеля еще один документ.
– Отец Андреу, – сказал он Симону, – это исковое заявление. Копию направили на ваш адрес в Анкаре, только вчера вечером судебный курьер установил ваше местопребывание.
Что бы подготовить вас к чтению документа, мне нужно убедиться, что вы помните о ваших правах на этом процессе.
– Мне не нужно напоминать, – ответил Симон.
Так вот что это было: стратегическое совещание. Принятие неизбежности суда.
– Святой отец, – мягко сказал Миньятто, – любому человеку в вашем положении требуется напомнить. – Он поправил манжеты. – Эти слушания не похожи на итальянский суд. Церковь следует более старой, инквизиторской системе.
Теперь я понял, кем на самом деле был Миньятто. Не гонцом, приносящим плохие известия, а семейным адвокатом. Посланник Роты, который вчера вечером приходил на квартиру Лучо, видимо, известил Симона, что против него выдвинуты обвинения. А теперь мой дядя нанял Миньятто выступить адвокатом Симона в суде.
Я внимательно следил за Лучо. Его внешняя невозмутимость передавалась и остальным. Внушала уверенность в том, что мы можем приготовиться ко всем испытаниям, которые предстоит пройти Симону.
– Что касается нашей системы, – продолжил Миньятто, – то судебный процесс заключается не в том, что обвинение и защита излагают противоположные точки зрения на произошедшее. У нас судьи вызывают свидетелей, задают вопросы и решают, кто из экспертов даст показания. Защита и обвинение могут выдвигать предложения, но судьи полномочны их отклонять. Это означает, что мы не сможем задавать в суде вопросы. Не сможем заставить суд рассмотреть ту или иную линию расследования. Мы сможем только помочь судьям самим искать истину. Таким образом, у вас не будет некоторых из тех прав, которыми вы, возможно, рассчитываете воспользоваться.
– Я понял, – сказал брат.
– Должен вас также предупредить, что обвинительный приговор в каноническом суде, скорее всего, будет означать передачу вас светским властям для возбуждения уголовного дела по обвинению в убийстве.
Лицо Симона осталось невозмутимым. В этом человеке таи лись такие запасы внутренней силы, о которых наши родители и не подозревали. Он был даже бесстрастнее, чем Лучо.
И все же его спокойствие пронзала печаль. Мне захотелось поддержать его. Но если бы я протянул к брату руку, она бы задрожала.
Миньятто подвинул к нему исковое заявление. Симон взял бумаги, постучал ими о край стола, выровняв пачку, и положил на место.
– Это вам, – уточнил Миньятто. – Можете ознакомиться.
Но когда он снова протянул Симону документы, тот, с безмятежностью в лице, произнес:
– Монсеньор, я ценю вашу помощь. Но мне нет нужды читать это заявление.
Прежде чем он снова заговорил, установилось молчание. И в эту паузу меня пронзил страх, как разорвавшаяся глубоководная бомба. Я почувствовал старый, хорошо знакомый отзвук. Я молился, чтобы оказаться неправым, чтобы мой брат оказался другим человеком, не таким, как раньше. Но все равно я отчетливо понял, что он собирается сказать.
Симон встал.
– Я решил, что не буду защищать себя против обвинений в убийстве.
– Симон! – вскрикнул я.
На лице Миньятто отразился испуг. Потом расплылась неловкая, недоумевающая улыбка. Мне словно кинжал в сердце вонзили, оно зазвенело болью, которую я молил Бога никогда больше не испытывать.
– Что вы такое говорите? – спросил монсеньор. – Вы признаетесь в убийстве Уголино Ногары?
– Нет, – твердо ответил Симон.
– Тогда объяснитесь, пожалуйста!
– Я не стану защищаться.
– Симон, – попытался я образумить его, – пожалуйста, не делай этого.
– По каноническому праву, – строго произнес Миньятто, – вам предписывается осуществлять защиту.
Слова разумного человека. Обычного, разумного человека. Который категорически не понимал моего брата. Я схватил Симона за руку и попытался встретиться с ним взглядом.
– Симон, что за глупости?! – прошипел Лучо.
Но брат проигнорировал дядю и повернулся ко мне. Его взгляд можно было назвать отсутствующим. Он готовил себя к этому мгновению. Я понимал, что никакие слова до него уже не достучатся.
– Алекс, мне не следовало втягивать тебя, – сказал он. – Прости. С этой минуты, пожалуйста, держись от суда подальше.
– Симон, ты не можешь…
– Не будь идиотом! – рявкнул Лучо. – Ты все потеряешь!
Но не успел он сказать что-либо еще, как в дверях появился Диего.
– Ваше высокопреосвященство, снаружи ждет посетитель! – взволнованно сообщил он.
Симон глянул на часы, затем шагнул от стола к двери, которую открыл Диего, и обменялся взглядами со стоявшим за ней незнакомцем.
– Что ты делаешь? – спросил я.
– Сядь! – отрезал ему Лучо.
В его голосе звенела истерика.
Но Симон задвинул стул на место и слегка поклонился.
Я окаменел от горя и тоски. Снова все тот же Симон, вернувшийся из мертвых. Симон, которого никто не мог изменить, который все так же готов в любой момент расстаться с этим миром.
– Дядя, – сказал он, – меня попросили пойти под домашний арест. И я согласился.
– Но это же абсурд! Кто этот человек? – Дядя показал на незнакомца, который смутно виднелся в дверном проеме. – Скажи ему, чтоб уходил!
Но в поразившей Симона глухоте было что-то величественное. Он повернулся и пошел прочь. Теперь уже ничто не могло остановить его.
