Когда я наконец их догнал, Джанни объяснял, кто мы такие и что мы отвезем Симона домой, где будут доктора. А они глазели на нас так, словно мы опустились с неба на огненной колеснице. Все потому, что они услышали одно слово, одно волшебное слово, от которого расступались моря и мертвые воскресали к жизни.
Ватикан!
– Спасите его, – попросил меня один мальчишка. – Не дайте ему умереть.
А другой добавил:
– Отвезите его к il Papa.
К il Papa. К Иоанну Павлу.
Последнее, что я видел, пока такси не уехало в ночь, – детей, которые жались в кучку и глядели Симону вслед. Глядели, как мой брат покидает их улицы. Глядели и молились.
Мой брат совершает добрый христианский поступок, думал я, сидя в одиночестве за тем же столом, за которым он отказался от адвоката. В душе Симон наверняка верил, что делает это во благо другого. Я не знал кого. Я не знал почему.
Но знал, что должен его остановить.
Глава 16
Прежде чем уйти, я наведался к Петросу. Перед сном он смотрел мультики, но сейчас телевизор не работал. Судя по открытой сумочке с туалетными принадлежностями, усыпанной капельками воды, зубы он почистил. И даже включил ночник. Я поцеловал сына в лоб и отодвинул от края кровати. Неужели он вырастет таким же не по-человечески самостоятельным, как его дядя? Неужели однажды он тоже разобьет мне сердце? На листе бумаги, лежавшем рядом с квартирным телефоном Лучо, я написал:
Диего!
Ухожу по поручению Миньятто. Вернусь через час-два. Пожалуйста, позвоните мне на мобильный, если Петрос проснется.
Алекс
Потом я позвонил Лео и попросил прогуляться со мной до сестры Хелены.
Ватиканский холм, на чьих склонах располагался монастырь, ночью совершенно вымирал. Под нами, в Риме, мир усыпали электрические огоньки, но здесь, в садах, темнота была такой густой, что казалась жидкой. Мы с Лео ориентировались по памяти.
Он не спрашивал, зачем мы пришли сюда. И ничего не говорил. Когда молчание стало слишком тяжелым, я решил все ему рассказать.
– Симона обвиняют в убийстве. Считают, это он убил Уго Ногару.
Лео остановился. В темноте я не видел выражения его лица.
– Что? – переспросил он. – Что же такое, черт побери, натворил Симон?
– Да я сам не знаю. Он отказывается защищать себя.
– В смысле – «отказывается»?
Что тут можно было ответить.
– Просто… просто он такой, вот и все.
– Ну и проведет остаток жизни в камере Ребиббии
[14].
– Нет. Об этом не распространяйся, но его дело слушается в церковном суде.
Он долго переваривал сказанное.
– Зачем им это надо?
– Не знаю.
– Он не хочет с тобой разговаривать?
– Он под домашним арестом.
Снова тишина.
– Если ты сможешь сообразить, куда его забрали, – сказал я, – мне хотя бы будет с чего начать.
Гвардия расставляет часовых по всему папскому дворцу.
– Конечно, – сказал он. – Я найду его…
Но к концу фразы голос Лео неуверенно затих.
– Симон же ничего не делал… Да? – негромко прибавил он.
Таков мой брат – во всей своей странности и непостижимости. Даже другу кажется, что Симон способен на любое безумство. Бог знает, что подумают трое судей.
Наконец впереди, на вершине холма, показались огоньки. Мы добрались до старой средневековой башни, на крыше которой поднималась антенна нового Радио Ватикана. Стена, покрытая тарелками спутниковых антенн, соединяла башню с еще одним строительным проектом Иоанна Павла: монастырем для нашей крошечной общины бенедиктинок.
– Я тут постою.
Лео не поинтересовался, что мы тут делаем. Он знал, что здесь живет Хелена.
Я позвонил в монастырский колокольчик. Никто не ответил. В одном окне горел свет, но изнутри не доносилось ни звука. И все же я подождал. Последние тысячу шестьсот лет каждый бенедиктинский монастырь в мире подчинялся правилу: гостей должно привечать, как самого Христа.
Наконец дверь открылась. Передо мной стояла круглолицая женщина в очках с простой оправой и в белом монашеском платке. Все остальное – черная туника, черное монашеское покрывало, черный наплечник – растворялось в темноте.
– Сестра, я отец Алекс Андреу, – сказал я. – Мой сын – тот самый мальчик, за которым присматривает сестра Хелена. Я мог бы с ней поговорить?
Она молча изучала меня. В этом приорате – он был слишком мал, чтобы именоваться аббатством – жили всего семь монахинь, и они знали о делах друг друга все. Интересно, что им известно обо мне?
– Святой отец, вы можете подождать в часовне, пока я приведу сестру? – сказала монахиня.
Но в часовне нас могли случайно услышать другие сестры.
– Если не возражаете, я бы лучше подождал в саду, – ответил я.
Сестра отперла ворота. Вела она себя совершенно естественно, как будто я имею полное право здесь находиться, – несмотря на то, что сестры засеивали семена и собирали урожай, который доставался папе. В моей церкви нет бенедиктинок – у греков более старая монашеская традиция, – но я восхищался этими женщинами и их бескорыстностью.
Ожидая сестру Хелену, я мерил шагами ряды садовых деревьев. Каждый ватиканский мальчик крадет с этих деревьев фрукты, и каждый папа римский смотрит на пропажу сквозь пальцы. Наконец со стороны ворот послышалось легчайшее шуршание сутаны. Когда я обернулся, рядом со мной стояла приоресса Мария Тереза.
– Святой отец, – она чуть кивнула головой в знак уважения, – добро пожаловать. Чем могу быть вам полезна?
У нее было благородное лицо, весьма молодое для ее возраста – старили его только мешки под глазами. Но смотрела она сурово. Я пришел во время Великого молчания – в часы после вечерних молитв, когда бенедиктинцы не разговаривают. Сильнее молчания – лишь правило гостеприимства.
– Я надеялся поговорить с сестрой Хеленой… – сказал я.
– Да. И через минуту она поговорит с вами, только недолго.
Видимо, приоресса спустилась из вежливости, поскольку дядя Лучо был кардиналом-покровителем ее ветви бенедиктинок, человеком, который представлял их интересы в Ватикане. И все же, когда она вновь заговорила, в ее голосе не прозвучало почтения:
– Это первый и последний раз, когда я разрешаю сестре Хелене впутывать себя или нашу общину в это дело. Надеюсь, вы меня понимаете.
Должно быть, она знала про Симона.
