У меня свело желудок. Экспонат не встраивался в общую последовательность. Латинские манускрипты Уго, два зала назад, старше этого пергамента. Только что виденные мною греческие манускрипты – намного старше. Тысяча двести пятый год полностью менял направление движения. Должно быть, Уго предъявлял нечто новое. Другую линию аргументации. А тысяча двести пятый год стоял опасно близко к событию восточной истории, которое эта выставка ни в коем случае не должна была вызывать в памяти.
Табличка рядом с пергаментом утверждала, что я смотрю на документ из секретных архивов Ватикана. Письмо, написанное папе римскому византийской императорской семьей.
Меня словно током ударило. Есть только одна причина, по которой в тысяча двести пятом году восточный император мог писать папе.
Слова поплыли у меня перед глазами. «Воры». «Реликвии». «Непростительное». Меня сковало тяжкое, свинцовое чувство. Этого не может быть!
Наконец мои глаза нашли строки, которые должны были взволновать Уго, когда он обнаружил это письмо, и привести в ужас, когда Симон объяснил, что они означают.
Они украли самую священную из реликвий. Льняное полотно, в которое был завернут наш Господь Иисус после Своей смерти.
Теперь я понял, что означало изображение на стене. И зачем Уго нарисовал его черным. Вот почему он так интересовался Крестовыми походами. Вот как мы получили плащаницу. Мы не спасали ее из Эдессы. Мы украли ее из Константинополя.
Тысяча двести четвертый – самый мрачный год в истории отношений католической и православной церквей. Намного более мрачный, чем год нашего раскола, произошедшего за полтора века до этого. В тысяча двести четвертом году католические рыцари отплыли в Святую землю, начав Четвертый крес товый поход. Но сначала они по пути остановились в Константинополе, намереваясь объединить силы с христианскими армиями Востока, присоединиться к своим православным братьям в величайшей из религиозных войн. Но ожидавшее их в православной столице не походило на то, к чему они привыкли на католическом Западе. Константинополь в те годы был оплотом христианства. Со времен падения Рима он служил защитником всей Европы. Ни разу его стены не пали под натиском варварских неприятелей, и внутри этих стен скопились тысячелетиями не тронутые богатства. Сокровища Древнего мира, бок о бок с величайшими из когда-либо существовавших на земле собраний христианских реликвий.
На Западе же тем временем прошло восемь веков после падения Древнего Рима, восемь веков варварских нашествий, чужеземных завоеваний и хаоса. Мы, католики, были бедны. Мы голодали. Были измучены. Мы занимали деньги на корабли, в которых плыли, и не могли расплатиться даже за собственную священную войну. Видя богатства православной столицы, рыцари-католики совершили самую большую ошибку за тысячелетие раскола между нашими церквями.
Вместо того чтобы плыть в Святую землю, крестоносцы напали на Константинополь. Они насиловали православных женщин и убивали православных священников. Они предавали мечу братьев-христиан и выжигали целые кварталы города, стерев с лица земли великолепную Константинопольскую библиотеку. В Айя-Софии, соборе Святого Петра на Востоке, католики посадили на трон блудницу. А когда император не смог выплатить огромный выкуп, который мы назначили ценой за свободу города, – даже если бы переплавил все свое золото, – мы ворвались в православные церкви и забрали в качестве трофеев реликвии города.
Если собрать воедино все сокровища сегодняшних западных церквей, они станут лишь слабым отражением того, что хранилось в константинопольских сокровищницах. Веками старейшие христианские города Востока отправляли в Константинополь величайшие ценности, чтобы город защищал их от врагов. Императорские армии охраняли их, а патриархи молили за них у Бога защиты. Сама византийская цивилизация стояла на страже несметных религиозных богатств, хранящихся в ее сердце. И теперь мы, католики, разрушали эту систему.
Вот что значили очертания города на стене зала. Константинополь в бесконечном мраке тысяча двести четвертого года.
Сегодняшние западные католики не понимали, что эта рана не заживет. Но сложившееся положение хорошо иллюстрировал другой исторический факт. Через два с половиной века, спустя долгое время после того, как пришли и ушли католики, на их месте в Константинополе появились мусульманские армии. Православные епископы, столкнувшись с угрозой исчезновения своей цивилизации, были вынуждены просить о помощи. Они отправились на Запад и заключили с папой унизительный договор. Но когда вернулись домой, собственная паства вышвырнула их из города. Простые люди православной церкви сделали свой выбор. Они предпочли умереть от рук мусульман, чем задолжать католикам.
Итак, Константинополь пал. Родился Стамбул. И до сего дня, если спросить у православного, что скрепило раскол между нашими церквями, он стиснет зубы и скажет, все еще чувствуя вонзенный ему в спину нож: тысяча двести четвертый год.
Лежавшее у меня перед глазами письмо воскрешало ужас того года. Уго обнаружил самый неопровержимый изобличительный факт, который можно представить. Больше не был тайной путь плащаницы в средневековую Францию. Больше не было тайной, почему скрывалось ее прошлое. Мы, католики, имели все причины забыть, откуда она появилась. Потому что мы украли ее у православных.
Меня поразило, что Уго хватило дерзости вывесить такие экспонаты здесь, под крышей у самого папы римского. Это была шокирующая исповедь в грехах католицизма. Хотя никто лучше меня не знал о приверженности Уго истине и о его настойчивом стремлении представлять проверенные факты, какими бы они ни были, я все равно лишился дара речи. Если когда и стоило замять это открытие и благоразумно промолчать, то именно сейчас. Меня потрясла не смелость Уго. Я удивился его безразличию к цене этой находки.
Из океана эмоций в моей душе вынырнула одна мысль. Я все неправильно понял. Секретариату не имело смысла замалчивать такое открытие. Секретариат всячески бы его одоб рял. Если бы Симон пригласил в этот зал православных священников, как мой отец пригласил православных в Турин шестнадцать лет назад, свершилось бы лишь то, что пытался сделать кардинал Бойя с момента вступления на пост госсекретаря: наши отношения с православной церковью отбросились бы на полвека назад. Тысячи христиан лишились жизни из-за ненависти, родившейся в тысяча двести четвертом году. Теперь к ним прибавилась и жизнь Уго.
Так вот почему Симон отказывался говорить. Здесь крылась тайна, которой он дорожил больше, чем священническим саном. Незаконченные залы все объясняли. Неудивительно, что работа Уго приостановилась. Неудивительно, что он не дал Лучо последних комментариев по завершению подготовки выставки. Но Лучо предоставил Симону полномочия довести до конца ее организацию, полномочия изменить экспозицию, а я обнаружил его за работой в совершенно другом крыле музея. Как он мог допустить, чтобы все осталось в подобном виде?
Петрос потянул меня за сутану. Но я не мог говорить. Я лишь опустился на корточки и обнял его, пытаясь прийти в себя.
– Пора? – спросил он. – Уже можно идти?
