В трубке было слышно, как монахиня набирает на компьютере имя.
– Сэр, гостя под таким именем у нас не значится. Вы уверены, что он не выехал? Мы удаляем имена гостей из системы, когда они возвращают ключ.
Ключ! Внезапно ответ пришел. Кусочек металла, который я нашел под ковриком в машине Уго.
– Спасибо, сестра, – сказал я.
Потом повесил трубку и сунул обе руки в карманы. Из одного я достал металлический полумесяц, найденный в машине Уго. Из другого – ключ от моего номера в «Казе».
К ключу «Казы» крепился овальный брелок с выгравированным на нем номером комнаты. Цвет и толщина совпадали идеально. Металлический осколок – отломанный краешек брелока из «Казы»!
Присмотревшись, я увидел на нем отметины. Должно быть, брелоком пытались что-то поддеть – видимо, неудачно.
Я сидел за кухонным столом и собирал всю информацию в схему, которую можно уложить в голове. Телефонные звонки в мою квартиру шли из «Казы». Ограбление машины Уго тоже вело к ней. Возможно, это первое свидетельство того, что взлом квартиры и убийство на самом деле связаны друг с другом. Но меня не отпускала мысль, что мы с Петросом жили в «Казе», спали под одной крышей с человеком, который это все устроил.
Я потер пальцем лежавший на ладони обломок. «Казу» построили для гостей, не проживающих в городе, но там же останавливались священники секретариата, когда проездом заглядывали в Ватикан. По телефону Миньятто говорил, что кардинал Бойя не хочет, чтобы мы узнали, кто избил Майкла. Он отказался предоставить информацию. Бойя еще со времен моего отца был противником объединения католиков и православных. Этот человек использовал секретариат как орудие, чтобы свести на нет все жесты доброй воли Иоанна Павла по отношению к нашей братской церкви.
Симон наверняка знал, что искушает судьбу, приглашая на выставку православное духовенство. Видимо, он пытался не попадаться в поле зрения Бойи как можно дольше. Это объясняло, почему в его дипломатическом паспорте нет ни следа поездок в Сербию и Румынию. Он мог получить обычный итальянский паспорт, чтобы скрыть свои перемещения. Но как только православный епископ – или митрополит – соглашался приехать в Рим, игра заканчивалась. Епископы – публичные фигуры. Они путешествуют с сопровождением; их планы появляются в объявлениях и календарях диоцезов. Бойя непременно бы узнал.
Но примерно в то же время Симона ждало еще более серьезное потрясение. В разгар переговоров моего брата с православным духовенством Уго обнаружил, что плащаницу из Константинополя украли.
Это событие могло спровоцировать все остальные. На Майкла напали люди, которые желали знать, что обнаружил Уго. Ту же угрозу написали на обороте присланной мне фотографии. Кардинал Бойя, похоже, знал, что Уго открыл нечто важное, но не знал, что именно. Может быть, эту информацию он надеялся выжать из Симона, поместив его под домашний арест.
Забавно, что ему надо было всего лишь пройтись по выставке Уго. Хотя залы еще не до конца оформлены, все ответы уже на виду. Если бы его высокопреосвященство потрудился выучить несколько слов на греческом, он бы понял, что на стенах написана правда.
Я встал и на ощупь побрел в темноте к своей спальне. Пусть брат и ставил эту выставку выше собственной карьеры, но я – нет. Симону были уготованы более высокие дела, чем созыв в Рим нескольких православных священников. Когда завтра он даст показания, судьи должны услышать, что на самом деле стоит на кону.
В тумбочке не нашлось нужной мне вещи. Поэтому я пересек воображаемую линию между моей частью комнаты и половиной жены и открыл шкатулку с драгоценностями, которую отец Моны сделал для нее после нашей помолвки. Уходя, супруга взяла с собой только небольшую сумку с одеждой, а поскольку жена священника редко носит украшения, все они по-прежнему лежали здесь: сережки с бриллиантами, навевающие воспоминания подростковые колечки, золотое колье с латинским крестом, сменившимся для нее на греческий – он был на ней и в день исчезновения. Я открыл маленькое нижнее отделение. Внутри лежал ключ. Я привесил его на связку к остальным.
По дороге к двери остановился и открыл комод, который перевернули во время взлома. Внутри нашелся пластиковый пакет, где мы с Петросом держали кабели, адаптеры, лишние провода. Все, чем можно было зарядить мобильный телефон, я смотал и сунул в сутану.
И прежде чем снова спуститься, я попытался взять себя в руки и приготовиться к тому, что увижу.
На первом этаже нашего дома работала Ватиканская служба здравоохранения. Когда мы с Симоном были детьми, американские священники летали на осмотр к врачу в Нью-Йорк, чтобы не рисковать, обращаясь к ватиканским докторам. В течение полувека страшные истории сопровождали каждого папу. Пятьдесят лет назад у Пия Двенадцатого случилась непрекращающаяся икота, и врач прописал ему инъекции молотых мозгов ягненка. Другой папский доктор продал газетам историю болезни Пия и забальзамировал мертвое тело, использовав экспериментальную технологию, от которой тело понтифика вздулось и пускало газы, как смоляная яма, прямо перед паломниками, что выстроились к нему в очередь на поклонение. Десять лет спустя Павлу Шестому потребовалось удаление простаты, и ватиканские доктора решили провести операцию в библиотеке. Сменивший его Иоанн Павел Первый умер после тридцати трех дней пребывания на посту, потому что его врачи еще не знали, что он принимает таблетки от заболевания крови. Можно было бы заключить, что ватиканские гробовщики – первоклассные мастера, учитывая практику, которую они получают. Но не существует такого понятия, как ватиканский гробовщик, и такого места, как ватиканский морг. Пап бальзамируют у них в апартаментах добровольцы из похоронных бюро города, а остальным достаточно дальней комнаты в Службе здравоохранения. В эту комнату я сейчас и направлялся.
В клинике было две двери: одна для епископов, другая – для всех остальных. Даже сейчас я вошел в дверь, которая соответствовала моему рангу. Ключ Моны без труда открыл замок. До рождения Петроса она работала здесь на общественных началах, как весь наш медперсонал, в дополнение к основной работе в городе.
В этой приемной я не бывал с того дня, когда у отца случился инфаркт. Окна выходили на гараж и музеи, поэтому я побоялся включать свет. Но мне он был и не нужен, чтобы вспомнить, как выглядело это место. Белые полы и стены, белые пластинки оконных жалюзи. Одетые в белое врачи и медсестры двигались так медленно, когда мы вносили отца внутрь, словно уже решили, что он проходит последний порог на пути в рай. Когда Мона пошла сюда работать, я ни разу не спускался встретить ее после дежурства, и ни разу она не спросила меня почему.
Я шел по коридору, одну за другой открывая двери приемных покоев. Как я и ожидал, нужная мне комната оказалась в самом конце. Я еще не успел открыть ее, а уже почувствовал запах бальзамирующего состава. Внутри не было откидной кровати, обернутой гигиенической бумагой, только покрытый простыней стальной стол. Белая простыня вздувалась холмом, скрывая лежащее под ней тело.
Я отвернулся от Уго; мне казалось, что я вторгаюсь в его частную жизнь. Этот человек поставил на двери два засова и в кабинете привинтил сейф к полу. Человек, который за все время, что мы с ним работали, ни разу не показал мне фотографии своей семьи – да и была ли у него семья? Возможно, потому его тело до сих пор лежало здесь, через три дня после смерти, томилось в дальней комнате, без вигилии и без слова заупокойной мессы.
