Но затем его направили в Турцию, и Бог подбросил ему нового персонажа для духовного окормления: Уго Ногару. Заблудшую овцу. Ранимую душу, бьющуюся над главным трудом своей жизни. Одним словом, я мог себе представить, что чувствовал сейчас мой брат. Муку, сравнимую с той, которую почувствовал бы я, случись что с Петросом.
– Уго сейчас в лучшем мире, – напомнил я ему.
Это убеждение в свое время помогло двум мальчишкам пережить смерть родителей. За гранью смерти – жизнь, за гранью страдания – покой. Но Симон был еще слишком потрясен, чтобы осознать смерть Уго. Вместо того чтобы перебирать четки, он крепко стиснул их в руке.
– Что у тебя спрашивал жандарм?
Под глазами у Симона залегли складки. То ли он прищуривался, вглядываясь в даль, то ли несколько лет работы в секретариате так сказываются на человеке, которому всего тридцать с небольшим.
– Про мой телефон, – ответил Симон.
– Зачем?
– Хотел посмотреть, в какое время мне звонил Уго.
– Что еще?
Симон невидяще смотрел на трубку у себя в руке.
– Видел ли я в садах еще кого-нибудь.
– А ты видел?
Симон снова блуждал где-то во тьме.
– Нет, – только и сказал он.
У меня в голове путались бессвязные мысли. Осенью в Кастель-Гандольфо становится тихо. Папа возвращается из летней резиденции в Ватикан, поэтому жандармы и швейцарские гвардейцы убирают с территории свои подразделения. Туристические места к вечеру пустеют, поскольку последний дневной поезд на Рим уходит часов в пять, и здешние карманники, пронырливые, как и римские, становятся агрессивнее, лишенные легкой добычи. На мгновение передо мной возникла картина: Уго под дождем, на пустынной городской площади, пойманный каким-то злодеем.
– Прямо через дорогу – участок карабинеров, – сказал я. – Почему Уго не вызвал их?
– Не знаю.
Может, и вызвал, да те отказались переходить ватиканскую границу. А если Уго и набрал номер ватиканской экстренной службы, 112… сомневаюсь, что оттуда он смог дозвониться.
– Что он сказал тебе по телефону? – спросил я.
– Алекс, прошу тебя! – протестующе поднял руку Симон. – Мне нужно помолчать.
Он ушел в себя, словно воспоминание о телефонном звонке оказалось для него особенно болезненным. Должно быть, звонок застал брата по дороге из аэропорта, и Симон сказал шоферу немедленно сменить маршрут. Но все равно не успел.
Помню, как он принесся домой, едва я позвонил с известием, что Мона меня бросила. Как поклялся, что останется со мной столько, сколько мне потребуется, чтобы снова почувствовать себя человеком. Потребовалось шесть недель. Лучо умолял его вернуться в посольство. Вместо этого Симон помогал мне обклеивать Рим объявлениями, обзванивать родственников и друзей. Он присматривал за Петросом, пока я, исполненный эгоизма, беспорядочно кружил по городу, обходя места, где когда-то влюбился в свою жену. Когда он вернулся в Болгарию, наш почтовый ящик переполняли адресованные Петросу конверты, и в каждом лежали фотографии, которые Симон сделал в столице: у человека на улице сдувает парик; аккордеонист с обезьянкой; белка на груде орехов. Эти снимки стали обоями в комнате Петроса. А ритуал чтения писем стал для меня новым этапом в общении с сыном. Именно тогда я понял, что именно имел в виду Лучо. Пока Симон ходил и щелкал фотоаппаратом, менее достойные священники взбирались по карьерной лестнице. В конце концов я сказал ему, что мы с Петросом благополучно выкарабкались. Больше не надо писем. Пожалуйста.
Городские огни полились на нас разноцветным дождем. Зрачки Симона беспрерывно двигались, вбирая картины за ветровым стеклом. Эти места он последний раз видел больше месяца назад, больше месяца не дышал римским воздухом. Сегодняшний день должен был стать днем возвращения домой.
– Ты не заметил, какие-то из садовых ворот остались незаперты? – тихо спросил я.
Но он меня не услышал.
Дом в Ватикане, где выросли я и Симон и где жили мы с Петросом, назывался «Бельведерский дворец» – по-итальянски почти все, что угодно, можно назвать «дворцом». Наш «дворец» – кирпичная коробка, построенная сотню лет назад то гдашним папой, уставшим встречать на лестницах жен и детей своих служащих. «Бельведер» означает «красивый вид», но и виды у нас соответствующие: с одной стороны – ватиканский супермаркет, с другой – ватиканский гараж. Ведомственное жилье, чего от него ожидать.
Мы жили на верхнем этаже, на одной площадке с братьями ордена госпитальеров, которые держали на первом этаже аптеку Ватикана. Из нескольких окон виднелся задний фасад папского дворца, где находились апартаменты Иоанна Павла – то был уже настоящий палаццо, без натяжки. На стоянке жандарм занимался тем, для чего Бог создал ватиканских полицейских: проверял у машин разрешение на парковку. Мы дома.
– Попросить у брата Самуэля сигарет? – спросил я, когда мы поднимались по лестнице.
У Симона дрожала рука.
– Нет, не буди его. У меня где-то дома спрятана заначка.
Второй жандарм, пробегая мимо нас по лестнице, не мог не обратить внимания на жалкий вид Симона, правда из уважения отвернулся.
Я остановился и, обернувшись, поспешил окликнуть его, пока он не скрылся из виду:
– Офицер, что вы здесь делаете?
Жандарм уже спустился на один пролет и посмотрел на меня снизу вверх. Кадет с глазами ребенка.
– Святые отцы… – выговорил он, теребя в руках форменный берет. – Произошел инцидент.
– Что такое? Какой инцидент? – нахмурился Симон.
Но я уже бежал вверх по ступенькам.
Дверь моей квартиры была открыта. В гостиной топталось трое мужчин. На кухне валялся опрокинутый стул, а на полу – осколки тарелки.
– Где Петрос? – крикнул я. – Где мой сын?
Мужчины обернулись. Это оказались братья-госпитальеры из соседней квартиры, после рабочего дня в аптеке – они до сих пор не сняли белые лабораторные халаты, накинутые поверх черных одежд. Один показал в сторону спален, но ничего не сказал.
Я ничего не понимал. Шкаф в прихожей опрокинулся, паркет усыпали бумаги, а с пола на меня пристально смотрела невинная и хрупкая икона младенца Христа, принадлежавшая моему отцу. Керамическая рамка разбилась при падении. Из-за двери в спальню слышались женские рыдания.
Сестра Хелена!
Я толкнул дверь спальни. Оба сидели там, на кровати, вжавшись друг в друга. Петрос съежился в комочек на коленях у Хелены, укрытый ее руками. Напротив них, на кровати, где в детстве спал Симон, сидел жандарм и что-то записывал.
– …Пожалуй, повыше, – говорила Хелена, – но я толком не рассмотрела.
Жандарм быстро глянул на Симона, который подошел и встал позади, огромный, истерзанный бурей.
– Что случилось? – Я бросился к Петросу. – Тебе плохо?
