Дело продвигалось медленно. Я убедил Уго запретить мастерам снимать переплет, хотя это ускорило бы работу. Старейшая Библия в коллекции папы, Ватиканский кодекс, сегодня представляла собой всего лишь собрание отдельных листов, выложенных под стеклом, поскольку кто-то разрешил реставраторам ее разобрать. Но, работая с переплетенным Диатессароном, хранители могли восстановить зараз только две страницы. Поэтому Уго заставил их начать со страниц, которые интересовали его больше всего: тех, что описывали смерть Иисуса, и однажды утром к нам подошел мастер и сказал:
– Доктор, та часть, о которой вы просили, – готова.
Помещение лаборатории реставрации манускриптов было наполнено удивительными приспособлениями. Там имелись предметы, похожие на наковальни, с двумя колесами, размером с велосипедные. Под потолком – протянуты веревки, на которых висели гигантские салфетки. Одни реставраторы возились с пробирками и химикатами, другие обступали маленький манускрипт, вооружившись миниатюрными пинцетиками и щеточками. Удаление пятен – кропотливая работа. Реликвию следовало оставлять на ночь на специальном станке – чтобы восстановилась. Когда мастера представили Уго работу, тот смотрел на нее как завороженный. Он уже начал брать уроки греческого в Понтификальном университете, но от волнения не сумел применить свои знания на практике.
– Святой отец, – прошептал он, – скажите мне, что я сейчас вижу?
Страница пестрела мутными облачками в тех местах, где реставраторы убрали пятна цензуры. Перед нашими глазами предстал стих, который больше всего тревожил Уго. Тот, что ему не терпелось очистить.
– Там написано «полотно», – сказал я. – Единственное число.
– Ага! Это идет в защиту плащаницы!
Он взволновался, но не торжествовал. К этому времени он прошел уже достаточно уроков, чтобы понимать: Татиан мог выбрать это слово по другим причинам. На самом деле слово, которые использовал Татиан, – οθονίο, или «отрез полотна», – слово Иоанна, поставленное Татианом в единственное число, вместо того чтобы использовать совершенно другое слово, встречающееся в других Евангелиях. Столкнувшись с несоответствием в евангельских свидетельствах, Татиан взял нечто среднее, и алоги добросовестно вымарали фрагмент. Это ничего не доказывало.
Но было кое-что еще.
– Смотрите, – сказал я, указывая на одно слово.
Согласно Марку и Матфею, Иисусу дали смесь вина и желчи, чтобы унять боль от распятия. Но Татиан не признавал алкоголя. Поэтому на лежавшей перед нами странице слово «вино» заменили на «уксус».
– Снова то же самое, – сказал я. – Он изменяет текст.
Уго махнул хранителю и крикнул:
– Принесите мне фотографии других страниц в этой части.
Я тщательно просмотрел фотографии в поисках новых примеров.
ΚΑΙΠΛΕΞΑΝΤΕΣΣΤΕΦΑΝΟΝΕΞΑΚΑΝΘΩΝΕΠΕΘΗΚΑΝΕΠΙΤ ΗΝΚΕΦΑΛΗΝ.
«И, сплетши венец из терна, – говорилось там, – возложили Ему на голову».
Уго наблюдал за мной, но молчал.
ΚΑΙΕΤΥΠΤΟΝΑΥΤΟΥΤΗΝΚΕΦΑΛΗΝΚΑΛΑΜΩΙ.
«И били Его по голове тростью».
ΚΑΙΠΑΡΕΔΩΚΕΝΤΟΝΙΗΣΟΥΝΦΡΑΓΕΛΛΩΣΑΣΙΝΑΣΤΑΥΡΩΘΗ.
«А Иисуса, бив, предал на распятие».
– Что вы ищете? – спросил Уго.
Вот раны, которые оставили на плащанице видимые следы. Поэтому если Татиан видел плащаницу, то, может быть, его тянуло бы дополнить эти стихи собственными знаниями, как он это делал в других местах. Евангелия не говорят, как долго били Иисуса и как кровоточили его раны. Авторы не упоминают, какой бок пронзили копьем или в каком месте гвозди пробили его руки и ноги. Только плащаница показывает, где была запекшаяся кровь. А Татиану, который писал Диатессарон во времена, когда христиане терпели жестокие преследования по всей Римской империи, казалось важным, чтобы Евангелия в полной мере изображали весь ужас страданий Христа.
– Я ищу все имеющиеся различия, – ответил я. – Добавленные или убранные.
– Принесите отцу Алексу Библию! – крикнул Уго.
– Не нужно! – замахал я руками. – Я знаю эти стихи.
Кажется, ничего не изменилось. Ни единого слова.
– Что вы видите? – спросил Уго.
– Ничего.
– Вы уверены? Посмотрите еще раз!
Но в этом не было необходимости. От первой пытки до последнего упоминания погребальной пелены повествование, приводимое в Евангелиях, составляет едва ли тысячу слов. Я знал их наизусть.
– Возможно, мы не там смотрим, – предположил я.
Уго нервно провел рукой по волосам.
– Осталось восстановить еще несколько десятков страниц, – сказал я. – То, что мы ищем, может обнаружиться где угодно. Надо набраться терпения.
Но Уго потер пальцем под носом, что-то прикидывая, а затем шепотом произнес:
– А может, и нет. Идемте со мной. Я хочу, чтобы вы кое-что увидели.
Я пошел следом за ним в его квартиру.
– Это не для разглашения, – сказал он, сжимая от волнения руки. – Вы меня понимаете?
Я кивнул. С нашей первой встречи, когда он впервые описал мне идею выставки, я не видел его таким взбудораженным.
– Я всегда предполагал, что плащаницу привезли в Эдессу после распятия, – сказал он. – Около тридцать третьего года нашей эры, согласимся на этом?
Я кивнул.
– Точность нам не нужна, – продолжил он, – поскольку Диатессарон написали только в сто восьмидесятом году. Это важно: сперва плащаница, затем Диатессарон. Когда в Эдессе была написана книга, полотно уже находилось там.
– Допустим.
– Но что произойдет, – сказал он, сверкнув глазами, – если мы применим ту же логику к Иоанну?
– Что вы имеете в виду?
– Евангелие от Иоанна было написано около девяностого года нашей эры. То есть та же самая ситуация. Сперва плащаница, затем книга. Полотно оказалось в Эдессе до того, как Иоанн написал Евангелие.
– Но, Уго…
– Дослушайте. Вы показали мне, что Иоанн добавляет и убирает материал, как считает нужным, – а что, если Иоанн в своем Евангелии рассказывает нам о плащанице нечто новое?
