– Я знаю, чем вы занимались. – Уго пригнулся ко мне и перешел на шепот. – И даже выразить не могу, как меня потрясло ваше предательство.
Я недоуменно заморгал.
– Как вы могли это сделать? – продолжил он. – Как вы могли обмануть мое доверие?
– Уго, ради всего святого, о чем вы таком говорите?
Он гневно зыркнул на меня.
– Вы не могли не знать, что ваш брат был на аудиенции у его святейшества. Вы знали, что это связано с моей работой!
Я кивнул и спросил:
– И что?
– Я не допущу, чтобы мои труды украли. Отец Алекс, это моя выставка! А не вашего брата. И не ваша. Как вы посмели у меня за спиной превратить ее в пошлый предмет торговли? Вы знаете, что меня нисколько не волнует ваша восточная политика. Все. Между нами все кончено.
Я похолодел.
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– Идите к черту!
– Что вам сказал его святейшество?
Уго поднялся из-за стола.
– Его святейшество? Ха! Слава богу, не он один интересуется моей работой!
Я тогда не понял этой фразы. Сейчас, возвращаясь к разговору, я вижу, что она совершенно отчетливо объясняла, с кем он встречался. Но в памяти у меня засели другие, сильно задевшие меня слова:
– Алекс, больше ни слова. Я не желаю выслушивать вашу ложь. Сделайте одолжение, не вмешивайтесь больше в подготовку моей выставки. Прощайте.
В тот день я позвонил ему раз десять. И еще десять – на следующей неделе. Он не отвечал на мои сообщения. Я подходил к реставрационной лаборатории, но меня не пускала охрана. Однажды вечером я остался ждать у музея и столкнулся с Уго, когда тот выходил из дверей. Я шел за ним, но он отказывался говорить со мной. Я ничего не понял, а он не объяснял. Больше мы не разговаривали.
На следующее утро после нашей встречи в баре «Иона» я позвонил Симону в турецкую нунциатуру. Он уехал по делам и перезвонил мне только через три дня. Когда я рассказал ему новости, он расстроился не меньше моего. Правда, к тому времени мои переживания сменились гневом.
– Больше он тебе ничего не сообщил? – спросил Симон. – Не рассказывал, что они ему сказали?
– Ничего.
– Он по-прежнему в Риме? Можешь с ним поговорить?
– Симон, я пытался.
– Алекс, я прошу тебя. Это очень важно. Он… очень много для меня значит.
– Прости. Уже все.
Не знаю, почему меня так задело молчание Уго. Может, потому, что его последнее обвинение показалось мне справедливым. Я присвоил себе работу, которая моей не являлась. Я льстил себе тем, что его выставка – это наша выставка, а он видел меня насквозь.
Но была еще одна причина. Если коротко, та работа, которую я проделал вместе с Уго, заставила меня почувствовать себя сопричастным чему-то значительному. Восторг вызывало не то, что наша работа казалась важной и увлекательной мне, а то, что она казалась важной и увлекательной нам обоим. Я никогда не завидовал путешествиям и деловым встречам Симона. Меня вполне устраивала роль отца и учителя. Но когда спутник твоей жизни сидит в детском кресле и лишь недавно вырос из ползунков, нестерпимо хочется взрослой компании. В такие минуты чувствуешь униженную благодарность к кассиру в банке и к мяснику в лавке за возможность переброситься несколькими фразами. Когда мы с Уго каждое утро входили в реставрационную мастерскую, гадая, что нам готовит манускрипт, или обменивались в конце дня телефонными звонками – без особой цели, просто чтобы поговорить о дневных огорчениях и выразить восхищение маленькой книжечкой, которая сделала нас своими рабами, – это походило на почти забытое за годы чувство, когда мы с Моной входили к Петросу в спальню, предвкушая, что теперь придумает для нас малыш, обучая нас искусству быть родителями. Сам того не понимая, я позволил Уго войти в дверь, которую не закрыла за собой Мона. А когда он покинул меня, ничего не объясняя, все вернулось. Прежние сны. Странные всплески одиночества по пути на работу, или когда я набирал телефонный номер, или когда читал в одиночестве, уложив Петроса спать. Ощущение, что к шее у меня подвешен якорь, сменилось бездонной пустотой.
Что еще хуже, исчезновение Уго словно подтвердило приговор, вынесенный исчезновением Моны: вина лежала на мне. Жизнь устроила мне пересмотр дела и сочла меня еще не прошедшим исправление. Последним известием от Уголино Ногары стало то электронное письмо. Я не ответил на него. Видимо, наконец-то усвоил урок.
Глава 27
Когда я забрал Петроса от Косты, он первым делом заявил:
– Я не хочу во дворец prozio. Хочу домой.
– Аллегра тебе что-то не то сказала? – спросил я.
– Хочу поиграть со своими машинками!
– Мы можем забрать твои игрушки, но остаться не получится.
– А в ванную можно? Мне не нравятся ванные у prozio.
Теперь его настойчивость не казалась странной.
– Повезу тебя на спине. Так быстрее доберемся.
Дом. Когда мне было семь лет, мы с Симоном сосчитали, сколько ступенек до нашего этажа и шагов до нашей квартиры. С годами уменьшилось количество шагов, но не исчезла привычка их считать. С Петросом мы считали вслух. Он сказал, когда вернется сюда жить знаменитым футболистом, будет подниматься по лестнице быстрее меня.
Цветы в квартире вяли. Хек, приготовленный сестрой Хеленой к приезду Симона, одиноко стоял на холодильнике и благоухал.
Петрос пошел в ванную, а я убрал остатки беспорядка. Вновь появилось ощущение дома.
– Есть хочу, – заявил Петрос, вернувшись.
Я достал с полки коробку мюсли, запасное блюдо отца-одиночки. Пока Петрос ел, я позвонил в службу эксплуатации.
– Марио, это отец Алекс с четвертого этажа. Мне надо поменять замок. У тебя найдется запасной?
Марио не славился расторопностью, но мы вместе ходили в школу, и я знал, что могу на него положиться.
– Святой отец, рад слышать, что вы вернулись! – сказал он. – Сейчас иду.
Когда Петрос доел вторую миску мюсли, у нас появилась блестящая новенькая дверная ручка и ключ. Марио даже настоял на том, чтобы врезать замок самому.
– Если что еще понадобится – звоните, – сказал он.
На прощание Марио потрепал Петроса по волосам. Он наверняка слышал новости о Симоне, но отреагировал на них по-своему. Мне не хватало этого места. Я и не задумывался о том, какая мы все в нашем доме дружная семья.
Когда Марио ушел, Петрос отнес миски к раковине и отправился играть с новой ручкой.
– Я молился за Симона, – сказал он ни с того ни с сего.
Я с трудом скрыл удивление.
– Я тоже.
– А когда за Симона, ты кому молишься?
