С одного стенда лыбилась обшарпанная троица – негритёнок, вьетнамка и русский голубоглазый мальчик в центре – видимо, руководитель. С другого – усмехался Ильич. Правым глазом он уставился на плакат «Курсом Ленинского съезда пионеры вдаль идут!», левым читал фанерный совет: «Чтобы не было беды, будь подальше от воды!» Там ещё было намалёвано что-то человекообразное, барахтающееся в синей луже.
Стенды эти Серёга знал наизусть. Не в первый же раз он в лагерь приезжает, успел выучить. Сами собой в мозгах увязли.
…Их мочили дожди – и краска стекала из печальных глаз вождя, их ломал ветер – и от воина-освободителя оставалась только нижняя половина. Но всякий раз лагерные умельцы восстанавливали их заново.
Если бы ночью кто-то убрал эти стенды, Серёга, проснувшись, решил бы, что попал на другую планету. И расстроился бы. Но стенды стояли крепко, никто их снимать не собирался, и Серёга знал, что они – навсегда.
8. На Земляничной Поляне
И вот, наконец, пришёл вечер. Сверкнуло и завалилось за горизонт кирпично-красное солнце, потемнел воздух, жалобно закричали птицы в кустах бузины. Небо стремительно темнело, но звёзды в нём ещё не прорезались. А на востоке из-за крыши заколоченной старой бани вылезла круглая оранжевая луна.
Сосны тонули в небе густыми кронами, похожими на мелкие островки в холодном океане. На необитаемые островки, где ни людей, ни зверей – лишь только цепкая упрямая трава опутывает валуны.
Серёга пошёл на Земляничную Поляну. Ему хотелось побыть одному. Это оказалось легко – после ужина все умотали на танцплощадку. Сюда, в синеватую полутьму, долетали, конечно, обрывки музыки: «Ах, Арлекино, Арлекино…» Вообще-то Серёга любил эти песни, но сейчас они только раздражали.
Спустившись с крутого холма, он нырнул в спутанные, непроходимые кусты. Для всех непроходимые, но не для него. Он-то здесь каждую ветку знает, каждый камень.
Продравшись сквозь густые заросли, Серёга вышел на Земляничную поляну. Сзади её подпирали кусты, спереди – бетонный лагерный забор, на котором уже много лет зияла сделанная неотмывающейся чёрной краской надпись: «Спартак – чемпион!!!» Там вообще много чего было нацарапано – несколько поколений трудилось.
…Поляна почти вся заросла могучей, чёрно-зелёной крапивой. Если сесть на корточки, она покажется настоящим лесом. Там, в крапиве, притаились незаметные кустики земляники. Они почти не видят солнца – и потому ягоды созревают куда позже, чем обычно.
Зато они огромные, дымчатые, сладкие как мёд… Сейчас Серёге не хотелось лезть за ними – слишком темно, но вот завтра… Хотя, скорее всего, завтра ему будет не до этого.
Он сидел возле самого забора, в россыпях белого речного песка. Из песка кое-где выползали узловатые корни сосен. Здесь живут юркие чёрные муравьи. Они совсем не кусаются, не то что здоровенные рыжие пираты, обитающие за эстрадой. Зато, если эти, чёрные, на тебя залезут – всё, буль-буль-карасики. Начнут гулять в волосах, под рубашкой, путешествовать в волосах. Щекотно до ужаса, а вытряхнуть их ой как непросто.
Странно, что Санька вместе со всеми умотал на танцплощадку. Ему бы сейчас во все глаза следить. Но видно, он полностью уверен в успехе, уверен, что слежка сейчас ни к чему. Неужели у него такая сильная воля? А может, агентура работает? Впрочем, это сомнительно. Кого ему посылать? Из других палат нельзя, утечка информации выйдет. А в ихней он доверяет только Андрюхе и Вовке. Но Андрюха – лопух, он любое дело завалит. А Вовка ещё в тихий час разнылся – голова болит. Отвели его в изолятор – оказалось, и впрямь заболел. Температура у него. Перетрудился, видно, у ворот. Так что его в изоляторе оставили. Впрочем, ну их к лешему. Нечего голову забивать.
Очень не хотелось самому себе признаваться, но правда есть правда. Прогулка к Ведьминому Дому крепко пошатнула его уверенность. Конечно, нечистой силы не бывает. Это же научный факт. Папе с мамой про такое расскажи – посмеялись бы только. Отец поинтересовался бы, что за мистическая муха укусила дорогого сына. А вот мама обязательно подсунула бы какую-нибудь популярную книжечку про разоблачение колдовства и мракобесия. У мамы слабость к популярным книжечкам.
Книжки, конечно, умные люди пишут, всякие доктора и академики. Они-то уж точно знают, что такое нечистая сила и почему её не должно быть.
А с другой стороны… Санькина история, конечно, сказочка. Прочитал ли где, сам ли придумал – без разницы. Но вот то, о чём говорил Лёха… Про белых лошадей… Он же сказал – почти вся деревня их видела. Что, у всех дружно крыша поехала? Или все так резко решили наврать? И вообще Лёха не про какую-то незнакомую тётку рассказывал – про свою собственную. Значит, что-то такое и впрямь было. А вдобавок ещё Лёхины глаза. И голос, когда он просил в Дом не ходить. Лёха, похоже, на все сто процентов в эту чертовщину верит. И боится по-настоящему. И ведь не за себя боится – вот что главное.
А вообще… Даже если и будет что-нибудь там такое… Главное – страх сдержать. В «Вие» Хома Брут почему накрылся – от страха всё. А если бы себя пересилил, глядишь, и спасся бы. А так, конечно, дай себе волю – и полные штаны обеспечены. Или что-нибудь похуже, что Санька обещал: разрыв сердца, или заикание, или седина.
А правда, если этим дело кончится, что станет с родителями? Маму тут же в больницу бы положили, у неё же сердце слабое, и один инфаркт уже был. Вынесет ли она второй? Может, пока не поздно, отказаться?
Стыдно, конечно, будет. И червячок тот на всю жизнь останется. И Лёхе после этого в глаза не посмотришь. Получится, будто он его предал. Ведь надо же его от Саньки защитить, а если сдаться сейчас – об этом и мечтать не стоит. Наоборот, придётся терпеть все Санькины издевательства – слово есть слово. Да и попробуй откажись – потом никто его за человека не посчитает. Ни в этом году, ни в будущем. Тут это дело крепко поставлено. Потому что если уж дал слово – слезами облейся, а держи.
Вытерпишь – значит, есть у тебя воля, значит, ты парень настоящий. А не стерпишь, рыпаться начнёшь – стало быть, сявка ты сопливая. И никакими кулаками ничего не докажешь. Что ж, наверное, это справедливо.
Не ездить больше сюда? Но очень уж жалко лишаться лагеря. Это же его родной лагерь, он здесь вырос, каждое лето приезжает. И больше половины ребят знакомые, с некоторыми он и в городе встречается. Значит, и с ними придётся порвать?
Да и как объяснить родителям, что он в этот лагерь больше не поедет? Придётся натужно врать, потому что говорить правду слишком стыдно. И значит, от слова отказываться нельзя. И придётся все Санькины издевательства терпеть. А до конца смены ещё долго.
Можно, конечно, к этому типу, к Петракову сходить и признаться, что сдрейфил. Санька же обещал тогда рабство простить. Да вот можно ли ему верить? Заявишь Петракову о своей трусости, станешь от Саньки обещанного требовать – а он вдруг ухмыльнётся и скажет: «Нет, Серый, ты что-то путаешь. У нас с тобой такого уговора не было. Вся палата свидетели, как мы спорили. Проиграл – плати.» А даже если Лёха подтвердит насчёт Петракова – всё равно толку не будет. Не больно-то Лёху в отряде слушают, да и заткнёт его Санька. Лёха же у него на поводке. И Петраков в свидетели не пойдёт, больно ему надо, чтобы весь лагерь узнал, как он свои часы проспорил.
