— Тасуй.
Он вручил мне новехонькие карты с темно-синими узорчатыми рубашками, и я достаточно неловко их перемешала. Помимо пасьянсов, которые не раскладывала только самая ленивая леди, и всяких женских партий ни о чем, с картами я раньше дел не имела, поэтому чувствовала себя крайне неловко. Как всегда, когда речь заходила о чем-то, что я не знала от и до.
— В эту игру играют на деньги, Тереза. Чаще всего на очень большие деньги.
Он забрал карты, легко коснувшись пальцев. Под легкий шелест и пестрое мельтешение рубашек, я не отрываясь смотрела на его руки: несколько движений — и колоды полностью перемешаны. Честное слово, первый раз такое видела.
— Снимай. На себя. — Он улыбался, но понять, что значит эта улыбка, я не могла. Словно мы совершили скачок во времени, и передо мной снова оказался незнакомец.
— Сдается по две карте. Сначала слева направо. Потом справа налево. Поскольку нас двое… — Анри покосился на кота. — Нет, этот неплатежеспособен.
Я с трудом сдержала смешок.
— Я тоже.
— Ну почему. На тебе прелестный халат, под ним не менее прелестная сорочка, а под ней…
— Я поняла.
Анри улыбнулся и сдал по две карты.
— Вот и ладно. Продолжаем?
Что-то похожее было в детстве, когда отец заставлял меня зубрить основные заклинания некромагии. Я злилась, плакала, но проклятые плетения отказывались выстраиваться во что-то мало-мальски понятное, а запоминаться и подавно. Он рвал их в клочья, заставляя начинать заново, иногда я сидела до глубокой ночи, чтобы разобраться в одной-единственной схеме. Правда, в отличие от этой дурацкой игры, от них была хоть какая-то польза: справившись, я чувствовала себя умной и становилась сильнее. Здесь же все зависело от выпавших карт, которые складываются в числа, и комбинаций, которые кто-то придумал как выигрышные.
Лишившись сначала пояска, а затем халата и ленты в волосах, я заявила, что больше играть не буду.
— Ты проиграла.
Я хмыкнула.
— Если чистейшей воды везение с вашей стороны называется «проиграть»…
— Именно так это и называется.
— А если бы выиграла?
— Зависит от того, какие ставки и на что. Некоторые от выигрыша теряют голову. В прямом смысле.
— Что, прямо за столом?
— Нет, чуть попозже. Когда выходят из комнаты или на улицу.
— Какое счастье, что я на кровати и выходить никуда не собираюсь. — Я фыркнула и отодвинула карты подальше. — Не представляю, откуда у тебя такие познания, и даже представлять не хочу.
— Хочешь, покажу еще парочку игр?
— Таких же опасных?
— Еще опаснее.
Вскоре разум превратился в склад цифр, названий, комбинаций и трюков. Как он все это в голове держит?
Рассказывал Анри на удивление интересно, точно вещал с кафедры Мэйсфорда — Высшего Университета Магии Лигенбурга, об основах необычных плетений. Поэтому клевать носом я начала исключительно от усталости — сказывался и вчерашний насыщенный день, и раннее пробуждение — встретив рассвет, мы больше не заснули.
Анри заметил мою усталость и замолчал. Взбил подушки и сдернул покрывало с постели вместе с котом, который обиженно зашипел.
— Ложись.
Я устроилась поудобнее. Неосознанно подтянула подушку, пахнущую лавандой, поближе.
— Почему ты переехал в другую комнату? Обиделся из-за платья?
Оказывается, я спросила это вслух.
Анри покачал головой:
— Чтобы ты чувствовала себя спокойно. Тебе нужно место, где можно побыть в одиночестве.
Да, он действительно знает меня лучше кого бы то ни было. Когда только успел?
— Но если вздумаешь здесь грустить, я вернусь, и мало тебе не покажется.
Он смотрел на меня так, точно ждал чего-то: надеялся, что позову? А может быть, просто хотел остаться и раздумывал, не послать ли к демонам только что сказанное. Наверное, я тоже этого хотела, но мгновение уже было упущено. Позову его назад — и все изменится. Рухнет последний оплот, и я окончательно потеряюсь в этом донельзя странном мужчине. Нет, мне нужно время, чтобы подумать. Понять, что со мной происходит. А рядом с Анри я думать не умею. Не получается.
— Доброй ночи, Тереза.
Анри легко поцеловал меня и вышел — пожалуй, чересчур поспешно.
— Доброй ночи, — прошептала я закрывшейся двери и повернулась на другой бок.
Странное место. Похоже на подземелье Мортенхэйма, только здесь еще холоднее. Я почему-то не могу уйти на грань, чтобы рассмотреть, что творится по ту сторону жизни. Длинный темный коридор, озаренный лишь светом факелов, узкий — пройдет только один человек, и я иду по нему. Пламя так близко, что я невольно прижимаюсь к стене и придерживаю волосы. На мне только сорочка — та, в которой я засыпала. Но засыпала я в Лигенбурге, в доме мужа. Где я?
— В гостях у меня, Те-ре-за. Но мне больше нравится Тес-са.
Мое имя произносят, раскатывая на языке, — мягко, до омерзения неприлично. Голос — вроде и мужской, но слишком высокий, неприятный. Так говорила одна из моих нянек, она частенько простужалась и в конце концов заработала себе такой вот недобас или певучий баритон. Я смотрю направо — бесконечная вереница огоньков, налево — та же картина. Куда мне идти, чтобы выбраться?
По стене метнулась тень, я резко обернулась, но за спиной никого не оказалось.
— Не хочу, чтобы ты меня видела. Пока еще не время.
Я что, сплю? Почему мне это снится?
— Умница. Снится, потому что я так хочу.
На ладонях пот, пряди волос липнут к лицу. Холод камня под босыми ногами и жар факелов сверху. Тонкая сорочка, раздувающаяся от сквозняка колоколом. Сердце бешено колотится, и, кажется, вся я сейчас сосредоточена в этом сгустке отчаянно пульсирующей плоти. Можно ли стянуться до точки внутри собственного тела? Что вообще происходит?
— Искусство магии гааркирт. Ты наверняка знаешь.
Гааркирт. Так их называли — магов, способных проникать во сны и подчинять сознание, пока человек спит. Эта власть едва ли не страшнее внушения, потому что наяву человек способен бороться. Во сне же любой беззащитен, а сознание открыто — заходи и твори что хочешь. От жара факелов становится трудно дышать, воздух сгущается, точно из него вытягивают свежесть. Пальцы судорожно сжимаются на подоле сорочки. Можно ли задохнуться во сне?
— Можно даже вылезти на крышу… и случайно сорваться. Это та-ак мило. Но мне ты нужна живой.
Как от него закрыться? Как выбраться из этого сна?
— Никак. Пока я не отпущу.
Негромкий смех — высокий и такой же отвратительный, как голос — доносится отовсюду, невесть откуда взявшиеся тени на стенах заходятся в бешеном танце. В таком же заходится и мое сердце — оглушающий, сумасшедший ритм, как стук копыт лошади в галопе по мостовой. Огонь пляшет туда-сюда, мечется ввысь, а потом тянется ко мне, заставляя вжиматься в стену.
