Городок, где она родилась, где родились ее родители и прадеды, носил злое имя, но для нее он был добродушным и теплым, как хлебный мякиш, мягким, как застиранное фланелевое платьице с выцветшими гусятами, праздничным, как новые войлочные красные башмаки на вате, родным, как кривая на один глаз тряпичная кукла. Совсем маленький, для нее он был полон событий и жизни. Редко даже двухэтажный и почти везде деревянный, для нее он был огромным. С ранящим удивлением, первоклашкой, она осознала, что есть другие города, намного больше, и среди них – один главный, все опутывающий, членистоногий, вокруг которого все вертится и куда все стекается. Но это было сказочно далеко, а их окружали леса с оврагами и непроходимыми чащами, по которым бродили волки и где не было певчих птиц. Реки и пойменные озера перерастали в болота. До горизонта стояли луга с мышиным горошком, сладкой кашкой, едким лютиком и ядовитым зонтичным вехом, разверзались овраги, и вчера еще надежная почва могла вдруг превратиться в оползень.
В этих местах люди издавна были внимательны к природе. Некоторые по самым мелким приметам умели угадывать свою судьбу, напрямую связанную с судьбой посева и урожая, пусть и скудного по сравнению с землями более везучих соседей. Для других же с полями бордового и синего люпина, c переливавшимися через берега реками, с пологими холмами и заросшими старицами, с бескрайностью и простором стихийно сопрягалось нечто высшее, что каждый для себя чувствовал по-своему. Для кого-то именно это безграничное и неясное, зыбкое, бесформенное пространство было пристанищем Бога и, может быть, даже Его особой разновидности – Бога русского. Город, как и река, носил злобное имя, а люди в нем были добрые. Во всяком случае, ей долго так казалось. Как и большинство здешних жителей, ее предки были из старообрядцев, которым лет триста назад позволили расселиться в этом пустующем месте с неблагодатной почвой у границы Империи. Между монастырями, обителями и скитами нарождались слободы и посады, а на деревянных наличниках, свесах кровель, крыльцах, шатрах колодцев диковинными птицами и цветами вилась выпиленная вязь.
Кто-то, глядя на эти угодья, на плывущий по реке ледок во время предзимья, черпая колодезную воду, мог вспомнить и о твердости веры, о неприступности. О старчестве и наставничестве, начетничестве, монастырских книжных собраниях и поясных поклонах. Об унисоне в пении, взаимовыручке в ведении хозяйства, о духовной поддержке. И о том, что все равно ведь до них добирались. Давили, гнобили, прижучивали. Царские чиновники и попы конфисковывали, запрещали, ограничивали и давлением власти затягивали в единоверие. Перед знаменитым тринадцатилетним послаблением остались лишь самые стойкие.
Как и многие дома, Олин имел потайной ход, ведущий прямо в поле, откуда когда-то удирали в лес от печати Антихриста. В общем, градус упрямства и верности собственным идеям у людей этого городка вроде бы был выше среднего, хотя он и притягивал насаждение нового населения контролеров и доносчиков, постепенно растворяющего в себе основное.
Кто-то под влиянием рассказов, а кто-то просто генетической злопамятью все еще горел в далеких пожарах на барских фабриках. В начавшийся индустриальный век непроходимый лес стал быстро расщепляться на спички, поддерживая на достойном уровне промышленный полет и огонек человеческих жизней с почти поголовными вспышками туберкулеза, отравлением фосфорными парами и с лицами, навсегда изуродованными некрозом челюсти.
Зато были свои революционеры-страдальцы, иконописцы, свои резчики по дереву, свои стеклодувы. Народ, бежавший от мучений и дотошного надзора духовно-гражданской власти, оказался невероятно хозяйственным и инициативным. В ответ бедной суглинистой земле и нехватке пахоты народились стеклянные и керамические заводики, артели по производству хомутов и саней, слава о которых пошла по всей стране, а то и дальше. Еще удивительней была красота быта и подозрительное отсутствие пьянства.
А какие погромы тут устраивались! Однако, в отличие от большинства мест, не воровства ради, это уж потом, после разрушения местные крестьяне-никониане подбирали все подряд, чтобы не пропадать добру, а из-за опасности конкуренции с не менее предприимчивым соседом, и особенно – после объявления свобод в тысяча девятьсот пятом году. Выход с кольями на жида, погром лавок и домов имел здесь скорее практический, а не магический характер, и убито было не так уж и много.
Но Антихрист не медлил, опять подскакал, вгрызся, и начались мытарства. Раскулачивание, продразверстка, красный террор, унизительный голод, расстрелы, тюрьмы, ссылка… Каждый знал этот сценарий вытряхивания памяти и достоинства с той или с другой стороны. А иногда даже с обеих. Так что все, что из прошлого, стало затягиваться ряской. Болтушка пропаганды была похлеще фосфорных паров, тем более, серый-то фосфор потом заменили на менее злостный красненький, а кроваво-красный стиль эпохи к середине века, наоборот, поблек, и повсюду расстилался теперь радужно-серый цвет нового быта.
Мать и отец в церковь не ходили, хотя мать на домашнюю икону в доме родителей по привычке и крестилась, но бабушка втайне от Олиного отца и даже деда, который ни к какой официальной церкви себя не причислял, возила изредка егозу на автобусе в один из соседних городков взглянуть на красоту, постоять у порога благодати. Рано утром по воскресеньям она надевала на нее восьмиугольный медный крестик, и Оля радовалась, что будет снова дорога из окна автобуса, тихое пение и запах тоненьких свечей.
«Господи, благослови», – открывала бабка заслонку в печи, в которой часто отсиживался бес. Однажды совсем маленькая Оля видела его. Двухголовое, четвероногое голое чудище, приняв образ бородатого отца и одновременно простоволосой матери, как меха баяна, рычало и двигалось у них дома на кровати.
А в доме у бабки с дедом бесу воли не давали, и из печи вместо него появлялись глиняные кастрюли с борщом и буханки хлеба на хмельной закваске, рощине, как ее называла бабушка.
Перед едой читали молитву и ели в молчании. Крошки застревали в дедовой белой бороде, и он жевал, не стряхивая их, никого не замечая. Дед давно готовился к великой брани с Антихристом, хотя уже было непонятно, из какого угла он может вылезти.
Наличие деда было редкостью. Почти ни у кого дедов не было. Олин дед, как и многие другие, на год ушел в партизаны, был ранен в ногу, а после войны снова стал мастерить сани и оглобли. Несмотря на полное перетряхивание обычаев и равнодушие к ним младшего поколения, у него все еще была своя посуда и кружка для посторонних обливанцев, одним из которых, кстати, был и отец Оли. Другими же, как ни странно, – сама Оля, а также ее мать, к скорби родителей не спрашивавшая благословения у отца не то что на подойку, но и на важнейшие дела. Не спросила она его и на замужество, которого ей, конечно бы, не дали. Бывший детдомовский был направлен к ним после путевки на целину прямехонько мохнатым, и любимица-дочь среди тотального падения не устояла, рухнув мягкой душой и симпатичным телом. Но порвать с дитем, которых у него из восьми осталось всего-то трое не тронутых войной младших, не было духу, ведь на нем, большаке, в первую очередь и лежала вина за все их пороки. Так и продолжали жить, поселив молодых в дом погибшего брата. Идти было недалеко, даже огород у них был общий, как и коза Милка, две свиньи и курицы (белые и черные) с петухом.
