Говорили, что Дуня пережила блокаду и теперь не могла наесться, но гораздо больше ей нравилось кормить других. Разрумяниваясь все больше, улыбаясь своим мыслям, она лукаво поглядывала на отвалившихся после трапезы на спинки стульев родственников.
Чревоугодия на Васильевском отличались изысканным и неизменным ритуалом, но и наши домашние обеды из супа с плавающим там куском жилистого мяса и яичницы или тушеной капусты на второе мне нравились ничуть не меньше. Не из-за того, правда, что елось, а благодаря какому-то тотальному равнодушию, в котором можно было затеряться навсегда.
Под потолком у островитян висела люстра, а не как у нас, лампочка Ильича, на окнах – кружевные занавески, а не как у нас – ничего или просто отрезы серого, не подшитого льна, а в спальной, кроме письменного стола с зеленой лампой, у них стоял большой шкаф с зеркалом. Именно там однажды, отсиживаясь за спинкой дивана в терпеливом ожидании быть найденной, я увидела голое отражение бабы Дуни. Как и у ее дочки Ляли, в том месте, которое воспитатели называли «глупости», у нее росли темно-русые волосы. Долго она так смотрела на себя, оглаживала и любовалась, и мне стало казаться, что я не знаю ее. Эта голая женщина не могла быть моей бабушкой. Вообще бабушка не могла быть женщиной, тем более голой.
Пепел
И если тебя кто-либо спросит, где твое счастье, где твой Бог, ответь: в большом городе Риме.
Иосиф Флавий. Жизнь
– А-а, курва, где шалалась? – по-польски взвизгнул костистый мужик с выпирающим лбом и спутанными светлыми волосами, когда мы по крутой тропинке проходили мимо железнодорожной станции. Голос поляка перекрыл другой: мягкий, вкрадчивый, надежный, он предупредительно охранял пассажиров и в придачу весь мир от перехода за «желтую линию». Тембр его был очень похож на тот, который объявлял остановки в метро. Я заслушалась. Кажется, сама страна или, может, даже сам Господь Бог говорил с нами.
Над куполом Петра висел почти совершенный круг луны. Под его ярким светом после нескольких секунд взаимных пощечин, тумаков, оплеух, поджопников, приперченных визгом и бранью, Оля и поляк сцепились на жидкой земле. Марио с вылезающими из орбит глазами, покачавшись взад-вперед на широких ступнях, поставил мешок со скарбом на землю, сделал резкий шаг и вытянул из клубка Олю. Ей, однако, не стоялось на месте. Как какая-то кикимора, она норовила выскочить из-за спины Марио и дубасила его по плечам. Мужик, который и был, наверное, тем самым любимым и которого, кажется, звали Яном, решил прийти своей Оле на помощь и развернулся в сторону Марио с поднятыми кулаками.
На всякий случай я тоже встала за спину Марио подальше от Олиного любимого.
– Ну давай, успокойся, – сказал ему строго, но по-доброму Марио. – Ты просто пьян, поди отдохни.
Итальянская речь на мгновение отрезвила Яна, но потом сделалась ему обидна, и он выбросил кулак по направлению к лицу Марио. Упали очки в золотой оправе. Молниеносно я подхватила их и подала герою, а Ян в ужасе свалился на землю.
– Давай вставай-ка, – попытался ему помочь Марио, через надетые очки разглядывая, как на куртке и лице Яна запрыгал голубой огонек. Характерное приближающееся завывание было явно с ним связано, как молния – с громом. Молодцы, молодцы. Кто-то вызвал полицию. Или нет, это были карабинеры. Ну, все одно, и Оля сиганула в кусты, оставив своего любимого валяться.
Миролюбиво Марио объяснил двум воинам, что вот этот господин, – и все посмотрели на Яна, – ссорился с какой-то женщиной.
– Но она ушла, – и он показал в противоположном направлении.
– Да знаю я ее, это одна бомжиха. Когда-нибудь все-таки доберусь до нее, – пообещал молодой красавчик с подщипанными бровями и неаполитанским акцентом другому, чуть постарше, похожему на бобра.
– Дорогая, – поймал мой растерянный взгляд Марио, по их просьбе протягивая свое удостоверение личности, – ты что, опять забыла документы? Ну сколько раз я тебе говорил? Простите, мы сейчас же сходим за ними, машину мы припарковали внизу.
– Нет необходимости, достаточно и вашего. Спасибо, если что, мы вызовем вас как свидетелей, – полицейские сменили тон на семейственный. – Меня зовут Кристиан Эспозито, – представился тот, что помоложе, протягивая руку.
– Пожалуйста, пожалуйста, обращайтесь, хотя тут не о чем и свидетельствовать. Мы собирались в ресторан, – и Марио указал на светящуюся вывеску за деревянным плетнем, – проходили мимо, и вот…
Все опять посмотрели на несчастного Яна, успевшего устроиться на жидковатой земле поудобнее.
– Можете идти, приятного вечера, – откозыряли нам карабинеры, и мы с Марио под ручку переступили порог заведения.
– Давненько я хотел зайти сюда, – мечтательно оглядывал Марио уютный зал.
Ресторан был венецианским, и он все явственней унюхивал в нем свое детство. За столом он возбужденно повторял названия блюд, и я подумала, что и Марио в этом городе был немного иностранец.
Когда мы выглянули на улицу, никого – ни полицейских, ни Яна там уже не было. Исчез даже мешок.
– Вряд ли этого Яна забрали в участок, – возразил мне Марио, крутя головой в поисках наших знакомых. – Он был слишком немытым для таких франтов. К тому же – поляк, то есть свой, европейский пьяница.
– Ну и что, постиг ты загадочную славянскую душу? – ехидно спросила я, наворачивая треску, взбитую с молоком.
Совершенно серьезно Марио мне ответил, что еще с юности поглощен мыслями о русскости и уже давно хотел меня куда-нибудь пригласить, но не находил смелости. Ему было очень интересно познакомиться и с Олей. Обе мы соответствуем его представлению о русской мятущейся душе, ищущей истины.
Мне казалось, что только я могу сравнивать себя с Олей, потому что, по большому счету, ничего в нас общего не было. Но вот оказывалось, что мы все же поддавались сравнению и что у нас была душа. И что даже у Оли она была.
Марио часто думал о душе. Уже много лет он мечтал о поездке в Петербург, в Ясную Поляну и, разумеется, на Сахалин, но сперва собирался заглянуть в Индию. Прожив почти полсотни лет, он еще ни разу не летал на самолете и не был нигде, кроме своей Италии. Но теперь наконец он мог позволить себе путешествия, о которых мечтал всю жизнь. Их и многое другое. Например, сразу после работы зарулить в кино, а потом остаться на следующий сеанс или накупить книг на все оставшиеся и, обложившись томами в кровати, читать по нескольку страниц из каждой все выходные подряд. Он по-прежнему таскал сумки, набитые едой, для живущего с ним взрослого сына, но был свободен. Четыре года назад от него ушла жена. Говорила, что просто, чтоб понять себя, но оказалось, конечно, к кому-то, и даже хуже – к полицейскому. От жены осталось несколько пластиковых пальм, пособия по следованию духовному пути и жертвенной любви, агитационные листки за какую-то исчезнувшую правую партию и ощущение обмана в виде случайно найденных фотографий, нащелканных, судя по некоторым деталям, задолго до ее ухода, где жена обнималась, держа в руках бокал красного вина, в горах и на море с почти, как он, лысым мужчиной.
