Ошарашенно я смотрела на своего приятеля. Конечно, мне довелось познакомиться лишь с его версией, и неизвестно, что обо всем этом думали сучка-пинчер, жена или спятившая кошка, но и сам Марио в общем-то ничего не думал, а просто перечислял нечто, что походило на события.
– Я одеваюсь так только на работу, – вытянул он из кармана снятый галстук.
– Ага. Но разве вас заставляют?
Меня охватило презрение к себе. Я тут набивала брюхо с таким типом и его скучной жизнью, в то время как Диего, может, голодал, а его дядя Лавиния сидел в каком-нибудь подвале с кляпом во рту.
Боязнь гнездится в подшерстке, в волосяных луковицах и ногтевых лунках, путь к самосовершенствованию чреват банальностями, подлостями и иллюзиями, поэтому я представляла себе, что рядом с Марио могут быть лишь «обыкновенные люди» и что я как раз не отношусь к их числу.
Официант все никак не приходил, и мы наконец отыскали его среди столпившихся у выхода. Тотчас же характерный запах, который невозможно спутать ни с каким другим, превратил нас из зевак в свидетелей. Соревнуясь с яркой луной, из-за деревьев холма блистал, разрастаясь, шальной свет. Уже завыла сирена пожарных, и взбудораженный народ посыпал в стороны своих припаркованных вокруг машин.
Расплатившись в спешке, мы решили не идти по узкой дороге, по которой можно было подъехать к холму, а забрать повыше, спуститься оттуда вниз и так вылезти из этого мешка. Дым щипал глаза, увлажненная сетчатка ловила всполохи на Олином холме.
Когда-то, во время разграбления города ландскнехтами, на этой улице Бенвенуто Челлини убил из своего аркебуза одного бурбонского принца, и с тех пор ее стали называть «улицей Холма француза». Ох, не хотелось бы, чтобы соседний холмик стал «русским», и я тихонько, как могла, помолилась за Олю.
Вскоре впереди мы заметили остановившуюся отдохнуть фигуру, тащившую вьюки. Нагнав ее, мы с Марио облегченно вздохнули. С замызганным лицом, с выбивающимися из-под платка волосами, в черной хламиде Оля казалась выскочившей из картины «Погорельцы». Ни о чем не спрашивая, мгновенно забрав у нее часть поклажи, Марио предложил выйти на проспект. К завыванию пожарной присоединилось беснование скорой и полиции. Мы перешли на другую сторону, поймали первую попавшуюся тачку, суетливо расселись по местам и недоуменно взглянули друг на друга. Молчание длилось, пока: «на улицу Банков», – наконец не осознала я тяжесть своей участи.
Дорога до моей башни была всего ничего, но таксист, с интересом поглядывая на Олю в зеркальце, успел нам рассказать о всех виденных им пожарах.
Втащив распространявшее вонь гари барахло наверх, Марио сделал комплимент моей птичьей клетухе и вежливо вылетел вон. Тяжкая необходимость взаимовыручки, в которой, как мне казалось, взаимного было кот наплакал, придавила меня, и я не смогла даже толком с ним проститься. Только сейчас, по контрасту, я заметила, как хорошо отутюжен его шерстяной костюм. И в таком виде он не побоялся запачкаться, спускаясь во тьму безбытности абсолютно чужого!
Как только за Марио захлопнулась дверь, мне стало совсем тухло. Куда я дену ее со всеми вещами и тряпками, которые уже заполнили все жилое пространство и даже лестницу, ведущую к кровати? На ступенях, будто бы приготовленные для какой-то грандиозной конструкции, лежали мои книги. Opus reticolatum, opus quadratum, opus mixtum, opus incertum. Да, главным образом, выходил тут опус инкертум, инчертум
[106] – произведение неясное и недостоверное. Бумажные камни и кирпичи жались друг к другу на висящих до потолка полках, теснились в каминной нише, лежали штабелями на подоконниках, на узком кухонно-письменном столе и даже просто под ним. Молчали, проклятые. Нет, я тоже не читала их никогда. Для обозрения, засады и обороны, а вовсе не для чаепитий и чтения предназначались древние башни. Пять метров – внизу, пять – наверху. Два вбитых штыря превратились в платяной шкаф, стиральной машины не было, зато на первом этаже в углу прятались лилипут-холодильник и плита. Вверх-вниз, как белка по стволу. От одного окна – к другому, как лучник. Не разжиреешь. Окна выходили на никогда не утихающую улицу, но стены были многовековыми, и, если закрывались рамы и жалюзи, звуки исчезали. Правда, для того чтобы поговорить по мобильнику, нужно было высовываться из окна, и тебя слышали прохожие и владельцы лавочек вокруг. Но и я точно так же знала их секреты, так что мы относились друг к другу терпимо.
Побросав мешки, Оля уселась на единственный стул. Я открыла китайскую складную табуретку и присела рядом, с трудом найдя несколько сантиметров, чтобы вклинить ноги. Молчание становилось тягостным.
– Чаю? – спросила я похоронным голосом.
– А? Да, давай, – откликнулась она.
Заварю покрепче, может, опомнится, – кое-как у меня получилось протолкнуться к плите.
– Пойду-ка я, – неожиданно услышала я из-за спины. – Не привыкла никого стеснять. Можно только – в туалет?
То ли оттого, что она наконец заговорила, то ли потому, что собиралась уйти, мое настроение приподнялось. Отпив от чая, заваренного для нее прямо в чашке, я стала мысленно убирать к чертовой бабушке все ее вещи, как вдруг наткнулась взглядом на старого пупсика, сидевшего на полке. У него было красивое европейское личико амура, хотя покрашен он был черной краской и, стало быть, все-таки был негритенком. Яркими белками он подцепил мой взгляд, и, пока Оля отсиживалась в тубзе, по его вине я оказалась объектом неожиданного самосуда.
– Оля, – начала я разворачивать перед ней дорожку шелковым голосом, когда она, пробираясь сквозь заграждения, ловко спускалась вниз по лестнице, – останься хотя бы на ночь. Если что, я могу выдержать и дня два, – добавила я, взглянув в ее отмытое лицо и оценив прибранные волосы.
– Все, что произошло сегодня, случилось из-за того, что я пошла с вами. Из-за этого чертового художника, – примирительно забрала она из моих рук чашку. Оставив без ответа мое приглашение, она все-таки, кажется, осторожно ступила на разложенный перед ней ковер гостеприимства. – Но я тебя не виню.
– Меня?! Ты считаешь, что пожар зажегся по вине Ротко?
– Ну да, разумеется. А пан Ян, сволочь такая, просто ревнует иногда, но все поляки таковы, чтоб ты знала.
– Почему ты не пошлешь его куда подальше? Знаешь, сколько наших сестер каждый день погибает от рук мужика? Хотя Ротко тут ни при чем.
– Люблю я пана Яна шибко. Много раз пыталась убежать. Да, признаю, он меня иногда поколачивает. Ну и что ж? Я тоже не даю ему зазеваться. Он, знаешь, ненавидит русских. Они, то есть мы, разрушили его семье жизнь. Но каждый раз он меня сам находит. Все же мы – славяне, вместе – проще. Охота, думаешь, мне, что ли, с бомжами по вокзалам и папертям ошиваться? Но теперь вместе с нашим домом он, боюсь, сжег всю мою любовь. Сгорел ведь, сгорел мой домишко, святой Антоний ни хера не помог. Святую Анну теперь просить, чтоб не впасть в нищету. Урод проклятый он, Ян этот, и не мой больше, а чертов. Хотя все равно виноваты ваши картины. Нельзя так писать, – сжала она кулаки.
