Как раз тем вечером, взглянув на железнодорожные билеты, вставленные между стеклами стенки, загрустив при мысли о скором расставании, мать вспомнила про небольшую перемену, подмеченную в своем Ольчике. И на первый же вопрос Оля дала ей неожиданный ответ, взяв слово ничего не рассказывать до поры до времени бабушке. При этом присутствовали, кстати, и отец с братом.
Странно. Ни о каком брате пока вроде бы речи не было. Не будет и впредь, и все же, поскольку в Олином становлении, которое, перевернув карту, можно было бы назвать и падением, брат сыграл немалую роль, придется втайне от Оли сказать о нем пару-тройку слов.
«Где Олег – там и Ольга», – дразнили их в детстве. Разница в пять лет непреодолима, особенно когда тебе самой пять, так что в Олин характер не внедрилось соперничество, отравляющее жизнь погодков или даже братьев с разницей в два-три года, хотя Олег от появления Оли, как любой старший, еще как настрадался. Будто следы от твердого грифеля, воспоминание о предательстве матери и бабки в первые после появления шмакодявки дни никогда не стерлось до конца, но вскоре он снизошел к новичку: девчонка не конкурент. Давали подержать, осторожно трогал родничок, с трудом преодолевая искушение надавить, сдирал тайком молочную корочку, насильно открывал закрытые глазки, размыкал сжатые кулачки и теребил прозрачные пальчики. Как-то увидел глупую письку и был ошарашен. Это нелепое существо необходимо было опекать.
Хотя, конечно, случались и неприятности. Однажды сестра была избита за то, что искупала в тазу настоящий луноход на управлении вместе со своими двумя изгрызенными ею пластмассовыми космонавтами, водолазом и полярным летчиком, которые когда-то были его. И хоть для проформы она и дальше регулярно получала хороший поджопник с утреца, пока, тепленько свернувшись калачиком, посапывала на раскладном диванчике напротив, на этом ее вандализм не закончился. Но в остальном он даже брал ее на рыбалку и раза три поиграл с ней и сопляками в лапту и прятки, а еще уделял ей время, пугая по вечерам инопланетянами, которые, чтобы походить на людей, воруют их глаза, или солнечными зайчиками, убивающими насмерть, черными перчатками, ни с того ни с сего задушившими одну девочку после смерти ее мамы и их хозяйки. Оля прекрасно ладила с бесятами, лесовиками, доброхотами-домовыми, кикиморами, русалками и со всяким другим невидимым людом, помнила и о ведьминых кругах, но против историй брата была беззащитной.
«Что-то Оленька стала плохо спать по ночам. Орет как резаная. Глисты, наверное, опять вон как черно под ногтями, ковыряется где ни попадя». И забирали в родительскую комнату на новомодную тахту, в которую по утрам забрасывали ночные принадлежности и поступки. В новом мире все должно было быть мобильным. Не так, как у бабки с дедом с их допотопной кроватью, покрытой льняным узорным покрывалом с отороченным кружевом подзором, под которым по привычке таился нечистый. На занавешенной коленкоровым пологом кровати зачинали детей и медленно готовились к смерти. В подвижной современности места для этой лихоманки отводилось все меньше. Само слово «жизнь» было увертливым, скользучим, внезапным. И скользили, мчались по ней с минимальным трением: зашмыгивая сопли, Оля гнала юхту в единственных белых колготках и бежевых трико с начесом, брат – тоже на коньках с шайбой и клюшкой, вытирая сопли о широкие бесформенные штаны (у обоих детишек были аденоиды), отец, насвистывая, – на велике до первых холодов, а то в чьем-нибудь Вазе или просто на телеге. Даже мамочка, прогибая поясницу от тяжелых ведер в обеих руках, волоча авоськи с добытой в борьбе трехлитровой банкой болгарских помидоров да с завернутым в коричневую бумагу мясом, капающим кровью на их пыльные дороги, – даже она знала толк в новизне, когда успешно орудовала электрическим утюгом, гладя Олежке, мужу и Оленьке. Но в основном, конечно, мужу и сыну, ведь у них руки были слишком грубые, чтобы что-либо гладить.
Оленька из-за того, что до операции носиком не дышала, кому-то могла показаться умственноподавленной, так что в первое время отец сосредоточил свое ценное, почти недосягаемое внимание на более удачном сыне, а Оля, как жалкое, женское, хрупкое, отдана была прабабушке. Дед любил обоих, но у Олега было больше рвения к технике, чем к плотницкому мастерству, а Оля тихонько сидела в сарае, где дед создавал чудесные расписные оглобли и даже сани, уютно сопела и разглядывала каждый предмет, обволакивая их голубым выгоревшим ситцем взгляда. Иногда он поддавал ей за мелкие пакости, но по секрету от всех трепетал чуда, которое над ним сотворила малявка. До нее вся его жизнь была строгим соблюдением правил. Он был солдатом с предначертанным земным путем, чей внутренний мир не мог быть подвластен переменам. Однако рождение внучки начало лепить, выдалбливать, выпиливать его изнутри, как будто бы он не шел прямехонько к концу, как будто бы с ним что-то еще могло случиться. Нежность, трепетная внимательность, даже игривость, бабья заботливость – все это было совершенно новым, что своей силищей инкрустировала в него слабая девчушка, конечно, не без Всевышней на то воли, но иногда он терялся, не узнавая самого себя, страшась того, что просто шел стремительно на убыль.
Олег, в свою очередь, больше получал по шее как любимец отца, когда напрочь разбирал соседские часы или чье-нибудь радио, дожидавшиеся починки. Все было как обычно: дружная советская семья, стенку приобрели одними из первых, в их городке такие были почти у всех, и делали их не за границей, а за несколько километров. Хрустальные фужеры и две симметрично поставленные пепельницы, сервиз (даже два) и фарфоровый белый медведь, как положено, заняли свои почетные места. Вообще-то Олин отец был всеми силами против подобного мещанства, а матери были намного ближе лики ангелов и святых, но все это невольно просочилось и по вечерам под хрустальной люстрой расточало лучики основательности. Недалеко от телевизора матово поблескивали корешки Пикуля и Дюма, полученные от сдачи макулатуры. На кухне красовались расписные подносы и тарелочки, кичился собой огромный китайский термос с розой. Всей семьей ездили в соседние города постоять в очередях за дешевыми крупами и мясом, а иногда получалось даже подловить мороженую рыбу, сливочное масло и колбасу. С хлебом перебоев у них не было, и его покупали в местном магазинчике помногу, чтобы свинья отъедалась, а для себя – все еще пекли. К восьмидесятым у них построили универмаг, и теперь, наоборот, к ним поперли соседи за дефицитом, так что все равно приходилось бабушке, а иногда и спешно забюллетенившей матери еще до открытия впрягаться в очередь.
Пионеркой Оля стала благодаря старику Хоттабычу. Пластинку с записью этой сказки она могла слушать каждый день. Голос рассказчика напоминал ей деда, да и сам Хоттабыч, древний маг, высвобожденный из амфоры пионером Волькой, своей несуразностью и обаянием был чем-то похож на него. Получилось, что дед, который на дух не выносил пионерии (хотя, конечно, побрезговал бы, как его благоверная, сожжением портрета вождя), через Хоттабыча благословил на нее Олю.
Непонятно откуда попавшая к ним гибкая пластинка, которую по нескольку раз прослушал каждый уважающий себя парень их городка, была поцарапана Олей во время борьбы. На краю осталось даже клеймо ее молоденьких коренных зубов. Любимый брат по-прежнему мешал ей проживать нелепое колдовство Хоттабыча, превращаться в Дюймовочку или мчаться за Котом в сапогах, но очень быстро она начала только делать вид, что пластинка ей отвратительна. Это был какой-то очередной вокально-инструментальный ансамбль, никто даже не знал, как именно он называется, однако и она выучила все три песни («Я, мне, мое», «Через вселенную», «Пусть будет так») наизусть. Слова были непонятны, а в некоторых местах уже вообще пропали, но действие музыки было сравнимо со снегопадом, когда становится вдруг так тихо и все кристально видно. Отмывшись от всех обид и ошибок, жизнь должна была засиять, как клюв черного ворона, что сидел на облетевшем, охваченном зимним огнем раннего утра дереве.
