У Филиппа, у доброго Пиппо было огромное сердце, это было подтверждено после его смерти научно. Расширилось оно внезапно, в день праздника Пятидесятницы, когда он, как и почти каждый день, молился в катакомбах святого Себастьяна. Два сломанных ребра кое-как срослись, но сердечный грохот и трепет всегда возвращался во время молитвы, и слева у него осталась довольно большая опухоль, которую он прикрывал широкими одеждами. От него шел жар, и ему никогда не бывало холодно. Это был дар Божий. Сердце, воспаленное Богом. Говорили, что порой сила молитвы приподнимала его тучное тело над землей, но он не любил, когда об этом судачили. Ускользая от канона, он раздавал затрещины и щипки обожающей его пастве, прыгал и пускался в пляс, принимал высокопоставленных гостей в рубахе до пят и кандибобере, являлся гладко выбритым, но лишь на одну щеку.
Богатым и чванным он предлагал свои средства от спеси: лисьи хвосты. Вышагивать хвостатыми в праздничном богатом костюме по улицам как ни в чем не бывало. Одной злостной сплетнице велел собрать все перья ощипанной несколько дней назад курицы, так же развеянные ветром, как ее дурные слова. Дети и взрослые пели молитвы, которые обычно только произносились. Птицы спешили разбудить Пиппо, а собачка Каприз бегала за ним по пятам. Неугомонный, шумный, впадавший в экстаз, остряк и насмешник, добряк и аскет, стольких людей выведший из себя, стольким изменивший жизнь, он был похоронен в драгоценной капелле-шкатулке этой церкви. Недалеко, в ценнейших раках покоились и честные главы изувеченных мучеников Нерея и Ахиллея, пострадавших за веру вместе с римской матроной Домитиллой. История их была немного путаной, и сегодняшняя церковь не была уверена в подлинности их деяний. Во времена доброго Пиппо, времена возрождения старой веры, их останки неожиданно нашли в катакомбах, вспомнили забытое за века почитание мучеников и перезахоронили кости по разным церквям.
С пальмовыми ветвями, в багряной и голубой накидках, красивые, они стояли в абсиде по бокам царственной пышнотелой дамы. «Святые эти, вокруг которых мы собрались, ненавидели мир и топтали его своими ногами в те времена, когда благополучие, богатство и здоровье манили своей прелестью», – эхо клокочущего восклицания Григория Великого смерчами вертелось по-над мраморными нефами. В шестом веке, когда он произносил эти слова, прелестей стало куда меньше, чем в первом и даже в третьем, но в сверяющемся с часами семнадцатом, когда здесь пел молитвы Пиппо, они вылезали из любого угла. Люди порой все еще жались друг к другу, чтобы совместным телом пробиться к выживанию, но чем дальше, тем реже свершались чудеса святыми людьми. «Чем меньше страха – тем меньше чудес, – сетовала Оля. – Гораздо чаще их совершает теперь медицина. Тут не то что чудо совершить, тут соломинку трудно протянуть утопающему», – ее голос разбегался по каменному пространству.
Да, ближний уже не смердел, мылся и старался есть здоровую пищу, где-то даже приобретал цветочные драже для ароматизации кала, но за века сделался гораздо более неприятным. Чем длиннее и щедрее становилась жизнь, тем она казалась короче и труднее, и все обременительней было делиться собой с кем-то другим. Люди старались поменьше касаться друг друга. Недоверие, брезгливость переходили и на виртуальное общение, предпочитавшее все больше всякие стандартные forms и коллективную объективность. Наперекор этой тенденции чудеса все же то и дело как-то пробивали себе дорогу. В семнадцатом веке, например, прославился один святой человек, при особой приподнятости чувств начинавший парить над статуями Мадонны на виду у молящейся паствы. Летал, хотя и очень смущался своего дара. И хоть святость совсем необязательно должна быть связана с чудотворством, добрый Пиппо тоже был одарен насчет этого, а потом чудеса продолжили свершать его мощи.
Руками, ногами, берцовыми костями достойных людей были переполнены наши церкви. Где-то еще бережно хранились пуповина и крайняя плоть Христа.
– Один мой знакомый часто чешет спину шелудивому безрукому. А еще однажды в холод он отдал свою картонку и одеяло ведьме, у которой их украли. Не ради принесения себя в жертву, не для того, чтобы походить на Иисуса, а просто так, ради ближнего. Он святой или нет? – спросила Оля, взглянув на мужественных Нерея и Ахиллея. – Бездомные и иммигранты чем для вас не святые? Или, по-вашему, обязательно умирать в мучениях?
– Они просто невинные страдальцы, умалишенные или недотепы, изредка – праведники, – ответили хором мученики с картин. – Они за что страдают? Ведь не за веру.
– Поди разберись с вами, – пожала плечами Оля, которая принимала позы то Нерея, то Ахиллея, то Домитиллы. И до меня только сейчас дошло, что телесное копирование изображений различных святых вообще было ее обычаем. Картинки с ними бесплатно лежали в любой церкви, и я вспомнила, что они украшали и ее сгоревшую хатку.
– Вот Папа Пий Пятый, что в Святой Марии мертвый лежит напоказ, он, например, я слышала, приказал убить множество людей (кое-кто из них стал потом мучеником для методистов, я их лично знаю), а сам – святой. Наверняка и его мощи совершают какие-нибудь чудеса. Вот вы за что страдали? Если честно, разве не за место в раю? А они терпят за просто так. Потому что так вышло, хотя они и не хотели. Если святость – в страдании, то они единственные святые в этом городе. Понятно, что для вас святость без чудес как стихи – без рифмы, – взгрустнула Оля, обернувшись на меня. – Ипполит вот почему крестился? Да потому что увидел, что Лаврентий вернул зрение слепому Луциллу! Без чудес он вряд ли пошел бы на муки. Но муки сейчас – только развлекаловка. Мы все жуем под смерть в прямом эфире, без нее как-то даже неаппетитно. Умирать нынче вообще стыдно, а уж за что или из-за чего – неважно. Так что нечего вам тут смаковать ваше мученичество. Раньше ваши мощи годились для защиты от хвори и войн, а теперь иные думают, что в раках хранятся лишь ослиные кости! Они согласились бы поцеловать мертвое тело только из научного восторга, из восхищения химика. Протестанты это за некрофилию считают, думаете, я не знаю?
Дрожала тарелка с двумя отрезанными грудями в руках святой девственницы, текли алые слезы из пустых глазниц другой, а голубые ее глаза на блюдце расширились от обиды и ужаса. Другой мученик с ободранной кожей внимал расстроенному органу святой Сесилии, которая, начиная с ошибки прочтения антифона, так успешно стала покровительствовать музыке. Женоподобный, привязанный к дереву невозмутимый эфеб Себастьян, чье кровоточащее идеальное тело было подобно спине ежа из-за выпущенных в него стрел, был пронзен еще одной, стрелой Олиной грубости. Он же, уже в своем редком образе бородатого мужа, печально качал седой головой. Как до того Аполлон, Себастьян веками спасал города от чумы. Вот тебе и благодарность! Исступление, страсть, жертвенность, мистицизм, по общепринятому мнению, сегодня были нелепы. Кое-кто все еще дорожил этим ради превращения в турпродукт: устроить в провинции организованный праздник самобичевания, продать ампулки с жидкостью, воспроизводящей кровь какого-нибудь святого, что в далеком монастыре стойко продолжала бурлить в день его мученичества, наштамповать фигурки со сценами экстаза, пройтись за процессией выноса святых мощей или статуи святого… Но спрос на все это был слишком локальный и сезонный.
