Ощущали ли пресыщенные, что где-то в степях, за горами да пустынями уже готовились новые очистительные костры? Ворота в городах благоденствия были как будто лениво и добродушно распахнуты, и люди, считавшие себя новыми, замышляли пройти в них с вознесенными хоругвями порядка в одно из полнолуний ради священной кары, не догадываясь, что входы эти – лишь отражения, а настоящие давно заросли непроходимым колючим кустарником и тот, кто сумеет их все же однажды обнаружить, уже по дороге будет приобщен к очередному витку суесвятства и сомнений.
– Теперь живые будут совершать чудеса. Слышите? И они не будут отрекаться от жизни, понятно? Они даже не будут святыми, вот что!
– Шшш, госпожа, в святом месте не разговаривают, а молятся, – накинулся на Олю проходивший дьякон.
– Святой Филипп благословлял шум жизни, – огрызнулась Оля, – постыдились бы шикать.
Мученики молчали. Они знали Олю чуть ли не лучше ее самой и уже не первый раз беседовали с ней. Ее сегодняшние слова были просто еще одним искушением в их жизни, еще одной пыткой, и они тесней приблизились к Святой Домитилле.
У Оратория стояла кучка народу. «Появился, появился!» – замахал руками священник в францисканском плаще, показываясь из дверей. Вырезанная из жесткого картона, в конторских перчатках, чуть выше человеческого роста возвышалась фотография отца Пио. «Слава Тебе, Господи, – рухнула на колени грузная женщина. – Чуете, чуете аромат фиалок? Падре Пио здесь, он с нами, благодарю тебя, святой отец, мои молитвы были услышаны тобой, мой сыночек нашелся!» Народ перекрестился и помог даме встать с колен. Шепотом, вполголоса люди рассказывали о пропаже альпиниста и обнаружении его с помощью молитв и бдений. Говорили, что сам падре Пио явился держать ему веревку и поддерживать огонь, по которому его и нашли вертолетчики.
Да, явно это было какое-то теологическое воскресенье, и я попробовала к нему пристроиться, надеясь, что мои мысли о Вале и Лавинии под влиянием соседей смогут обрести формы молитвы.
Диего ждал меня в баре, держатели которого были левыми музыкантами. Пока он с ними болтал, я оставила Олю сторожить у квартиры, а сама на всякий случай, оглядываясь и прислушиваясь, добралась до выхода на крышу. Ничего подозрительного. Только на шестом этаже из дверей выходил какой-то плотно сбитый, короткошеий, с косым затылком и когда-то явно сломанным носом мужик.
«О, наконец-то, – укоризненно покачал он головой. – Я уже не знал, что делать, – распахнул он дверь, настойчиво приглашая меня внутрь. Я недоуменно молчала. – Да давай, давай, заходи», – подтолкнул он меня. В этот момент Оля, услышав звуки, взбежала наверх.
«Ну здрасте, красавица», – взглянул он на нее хмуро, и только теперь я вспомнила: Рокко! Вечернее похождение Лавинии после концерта памяти Пазолини, бар на Яникульском холме, Гарибальди, пони, детские аттракционы, бюсты героев-гарибальдийцев, молочная белизна презервативов в траве за секунду промелькнули передо мной, хотя картина, которая нам открылась, была, хотя бы по градусам своего безумия, и повыше того холма.
Комната была заполнена до отказа никак не связанными между собой жалкими предметами. Толкались столики, тумбочки, табуретки, кресла. На кровати рядом с импровизированным алтарем, в котором стояли цветная, поблекшая фотография нарядной пожилой женщины и увядшие розы, кто-то лежал, но вместо лица был виден лишь острый кадык. С ближней точки открылась запрокинутая голова с открытым ртом. Черные волосы были всклокочены, тело разместилось как-то неестественно, как бывает на картинах римских маньеристов. Голые ноги спиралью окручивала несвежая простыня, руки были вдеты в рукава красного халата, и его полы распластались в два багровых крыла. Сероватого цвета кисть руки безжизненно свисала.
– Билась шибко, я ее немного связал, – объяснил Рокко.
В ужасе я попятилась к двери, подталкивая Олю и цепляясь взглядом за все, что могло послужить оружием. Вот где, оказывается, прятали нашу Лавинию! Просто несколькими этажами выше!
– Ко мне сегодня так заявилась, – продолжал Рокко. – Ключи потеряла, никто ей не открывал. Я ведь им квартиру своей тети сдал, ты, наверное, знаешь. Пришла избитая, я лед положил, потом мы чикнулись немного, она сама захотела, и сразу после собиралась мне что-то рассказать, да вдруг – раз, начала вся колотиться, судорогами пошла, дыхалка захрипла, бред стала плести, и теперь вот так лежит. Что я ей сделал? Вроде ничего нового.
– А сколько уже «так вот лежит»? – Оля подошла к кровати, пощупала пульс, села рядом, взяла страшную голову, приоткрыла ей веки, приблизилась лицом ко рту.
Пока Рокко оправдывался, почему он не повез Лавинию в скорую («может, эпилепсия, тогда зачем, очухается, она ведь сама не хотела в больницу»), Оля среди грязных трусов и футболок, окурков, бумаги, высохшей яблочной кожуры нашла чашку и принесла воды.
– Нужно вызвать рвоту, срочно, – и Оля переставила Рокко в изголовье Лавинии. Серо-коричневое тело повисло на его руках. Оля поддерживала голову и вливала в рот воду. – Срочно таз, – велела она мне.
– Таз? – спросила я у Рокко.
– Нет, – ответил он. Лицо его покрылось потом. Видимо, Лавиния давалась ему нелегко. Оля с ложкой в руке копалась в ее горле, и наконец в кастрюлю, в которой были еще какие-то остатки пасты, полилось. Воняло чесноком.
– Ипекакуана и димеркапрол, – выдала Оля Рокко листочек с названиями лекарств, – срочно.
Рокко укатил на мотоцикле, а я зашла за Диего. Меня одолевали тяжкие предчувствия. Мне казалось, что Лавиния приползла к себе в нору умирать.
– А твоя подруга? – спросил Диего, когда мы зашли к нему.
– У нее тут знакомые на верхнем этаже. Ты пока ищи, что тебе нужно, а я сбегаю к ней, – огляделась я. Каждый шорох и тень теперь казались мне предостерегающими.
– Точно. Так и есть – мышьяк, – как будто даже удовлетворенно приговаривала Оля, всаживая иглу шприца в Лавинию. – Негра хотели убить мышьяком, мы же назло вам его и спасем! Спаси, наш Господь, сего африканца от проклятых врагов-засранцев. О, видишь, рифма! Значит, получится!
– Негра?! Это же Лавиния, – пыталась я объяснить ей, но меня все время перебивал Рокко, гундосивший у своего алтаря: «Мама, мамочка, помоги, молю тебя».
– Святому Эразму, балда, а не мамочке своей молиться надо, если уж так тебе приспичило, – пробурчала Оля, возясь над телом Лавинии.
Все сведения об отравлениях мышьяком я черпала из одного фильма, где, подмешивая его вместе со стрихнином в настойку из бузины, две милые тетушки отправляли на тот свет одиноких старичков. Ни один из них не выжил. Тетушки отпевали и хоронили своих жертв в собственном погребе. С омерзением я отбросила образы мессы по Лавинии перед алтарем Рокко.
Преображенная Оля все хлопотала и велела мне пока убираться вместе с мальчиком. Рокко записал на лекарственном листочке свой телефон. Оторвав от него половину, я оставила им номер Флорина. Ведь несколько дней назад он назначил мне встречу как раз на это воскресенье. «Звоните во все колокола, если что», – и я спустилась за Диего.
