Темнело. Кажется, говорить и в самом деле было уже не о чем. В переводе с эзопова языка получалось, что на все про все дается лишь три-четыре дня и нужно спешить, пока босс в отъезде, иначе может случиться что-то, что не должно. Не ответив на жест протянутой анонимной руки, Марио переспросил еще раз обо всех деталях выкупа и пошел, не оборачиваясь, к лестнице.
Его квартира скрипела мебелью и косяками про то, что в ней уже много лет не было хозяйки. Когда-то здесь поддерживался своеобразный уют, желающий в то же время быть современным: смело покрашенные в три основных цвета двери комнат, позолоченные рамы картин, витиеватые крючки, посеребренные барельефчики, семейные фотографии на полке (среди которых, однако, недоставало лица бывшей супруги), сервант с баром и пыльным пластмассовым горшком наверху для икебаны из искусственных цветов. Марио казался актером, попавшим на сцену, где художник, по какому-то капризу или чтоб сэкономить, приготовил декорации сразу для двух спектаклей. Стопки книг, записные книжки, дорогие альбомы с репродукциями на столах, на стульях, в чемоданах полувековой давности и даже в плетеных корзинах плохо вязались с остальным интерьером и меблировкой. Осколками его пространства в углу примостилась старая пишущая машинка да на тумбочке лежали добротные курительные трубки, очки семидесятых и фотоаппарат пятидесятых.
Однако эти несовпадения нисколько не смущали моего друга. Сегодня, оставаясь по-прежнему включенным на всю мощь рефлектором, он напоминал еще и садовника, который наконец-то обнаружил особо вредоносную тлю и уже вышел на нее с опрыскивателями, ножницами и тележкой, не забыв заодно приготовить себе на потом обед и бутылочку вина. Говорил он скупо, избегая привлечения внимания к самому себе и к экстремальности момента. Вся его осанка, лицо и тон старались подчеркнуть, что дело это плевое и ничего в нем особенного нет. Однако бледность, бившаяся под правым глазом жилка, неровный голос, раза два давший петуха, выдавали. Забывшись, он яростно вгрызался в кожу у ногтей.
Гостеприимно распахнутый холодильник ощерился на нас мерзлой пустотой.
– По спагетти? – пришел на выручку Вал. Окурок, выброшенный с балкона, мигнул искоркой. – Если нет счета, куда сбрасывать деньги, придется нам вместе просто ограбить твой банк, дружище. Рассуди сам, это куда лучше, потому что сразу после операций со счетом тебе пришлось бы сгинуть.
Молчание было настолько долгим, что я успела дослушать весь бранный диалог, гулко доносившийся из многоквартирного двора-колодца, куда выходила сотня зажженных и темных окон. Наконец, унеся на всякий случай телефон с кухни и плотно закрыв двери, чуть сбиваясь, Марио рассказал, когда и во сколько приходят инкассаторы, чтобы заполнить сейф, как именно обычно сотрудники переносят деньги в мешках и складывают в несгораемый шкаф в подвале. В деталях он описал несколько сцен ограбления, которые произошли на его глазах, и также те, о которых ему довелось услышать от коллег. Кажется, мысль об ограблении банка не была ему совершенно чужда. В какой-то тайной коллекции, видимо, она у него хранилась, и, наверное, время от времени, задержавшись после работы, он разглядывал ее среди прочих искушений и эксцессов в перевернутую лупу. Сейчас эти гипотезы становились необходимой обменной валютой, и не задумываясь Марио со всей щедростью, описанной разве что в житиях, вытащил их наружу поделиться.
– Я уже снял со счета, что мог, еще занял у друга, так что сто тысяч есть. Если бы сразу продалась квартира моего отца… Но я ее сдаю, на поиски покупателя и бюрократию ушло бы месяца два, – подытожил он.
Неорганизованные движения нескольких маятников, биясь и танцуя, беснуясь и валяя дурака, превращались в конкретный рисунок или даже путь. Вот как, оказывается, становятся преступниками! – вкатило на всем пару в маленькую кухню откровение, и мы переглянулись. Возникшая два месяца назад траектория, представлявшаяся мне случайной, завивалась в стройный, но, по-видимому, все равно ничего не значащий узор. Такой можно порой заметить у какого-нибудь кочана капусты, в бородах древних вавилонян или у замысловатой снежинки. Мне вспомнилось, как в больнице с помощью ножниц, проделывающих дырочки и линии в сложенной бумаге, мы мастерили снежинки ослепительной геометрической красоты, налепляя их потом мылом на стекла. Ночью, когда гасили свет, они сияли на черном фоне, пропуская через симметричные разрезы завороженность человечества необъяснимостью гармонии и числовой повторяемостью, закаляя нас в преддверии скорого праздника, к которому мы готовились в больничной бездомности, и подспудно репетируя наше будущее смятение перед зиянием космоса с его простой арифметикой и высшей математикой.
Отрезки разрозненных движений, встреч и сталкиваний внезапно привели нас троих к идее или даже к плану преступления. Впрочем, если говорить начистоту, по различным причинам никто из нас троих ограбление банка таковым не считал.
После ужина и опорожнения двух бутылок Терольдего мы поторопились попрощаться: Валу теперь стоило озаботиться поиском напарника. У него кто-то был уже на уме, но я предложила взглянуть еще раз на Рокко. Виделись они пока лишь мельком, в день следующий за чудом оздоровления Лавинии, когда мы перевезли к нему вещи Оли.
В Мальяне царила идиллия. Оля, блистая чистой шевелюрой, стояла у плиты, то и дело проверяя ладонью температуру духовки, из которой доносился запах печеных яблок и теста.
– Так-так-так, – проговорила она деловито. – Спешно – к Франческе Саверио Кабрини! Ну что ты, это тебе не какая-то пизда на палочке, это – настоящая святая, – возразила она мне. – Она помогала бедным эмигрантам и после смерти совершала множество чудес: люди неожиданно находили деньги, жестоковыйные начальники склонялись перед просьбами слабых.
Рокко сидел перед телевизором рядом с алтарем, в котором стояли веточки остролиста, и вдыхал из штакета. Пахло подзаборкой. Чистота комнаты поражала, как какая-то умелая, но бездушная подделка. Порывшись в сумках, Оля полистала блокнотик и возликовала:
– Удача! Двадцать второго декабря – как раз день ее памяти! В церкви Спасителя покоится ее честная глава, я знаю это местечко, там часто бывают паломники с островов Зеленого Мыса. Несколько раз мне там так подавали, что о-го-го, на две недели хватило.
Кажется, она совсем тут опупела с этим хряком. А он-то… Избавился от Лавинии – и давай, ни стыда ни совести.
– Ты можешь бирюлькаться со своими святыми сколько хочешь, но речь-то идет о жизни! Добро ты отказалась от научного мышления, но ведь это никакая не вера, это ж бесовство чистой воды, ну что ты городишь? Бог и святой не должны никому служить, это тебе не старик Хоттабыч! Не можешь помочь, так молчи. Ты же сама во все это не веришь!
– Попросить всегда стоит, – Оля покраснела. – А вот отрицание энергии просьбы как раз и ненаучно! Вера в то или иное – просто рычаг. Запомни, что сейчас идет создание новой религии. И она будет получше прежней. А то пошла марать моралью. Все-то она у нас знает, где тут вера, а где хера. Родничок тебе нужно сперва прочистить. Выпить хочешь?
Наш продажный город явно обладал даром высшей спекулятивности и подкармливал безумие не только Оли. И как же он был современен! Любая черточка обрастала тут своими комментариями, поборниками и сектантами, использовалась для временных нужд, нивелировалась, копировалась и выходила в астрал.
