– Хочешь, выйдем сейчас вместе? – внезапно предложила я ей. Мне и самой было непонятно, чего тут больше – расчета или участия, а она обрадовалась, как маленькая. Сыновья не баловали ее вниманием. Может, малословный Человечек, изредка навещая ее, даже не рассказал толком о нашем расставании, хотя оно и произошло уже почти четыре года назад. Для нас это было много, но для нее-то, наверное, – совсем пустяк. Или она просто надеялась на наше примирение («Ну сделайте мне внучка», – просила она когда-то, блуждая дрожащей улыбкой по моему лицу, будто сиротка перед витриной с пупсами).
– Давай! Великолепно! Улизнем ото всех! – озорно подмигнула она и засуетилась. Офелия обожала службу в своем любимом соборе, празднично одетых людей, заходящих в бары и заглядывающихся на витрины, чинность и напыщенность недоступной буржуазии, которую еще можно было повстречать в этом квартале. Кроме врожденного умения сочетать цвета и подбирать детали туалета, в ней были совсем не римские ветреность и легкость. Я заслушивалась новеллами о ее ухажерах: пели серенады под окнами, дрались из-за нее на кулачках, даже готовили похищение. Разумеется, все это до ее замужества с папашей детей, которого она упрямо любила все сорок лет вдовства, никогда не забывая после вечерней молитвы послать воздушный поцелуй его черно-белому фотопортрету. Так он был куда лучше, чем в натуре, когда ее прозрачная кожа возгоралась от оплеух. «Я помню это, как во сне. Кажется, она упрашивала отца не идти в тратторию», – Человечек невпопад улыбался от боли копией материнской улыбки. «За дело. Нечего лезть в мужские дела», – припечатывал Геракл.
Стремительно она накинула пальто, вытащив из сумочки зеркало, подвела губы оранжевым, встряхнула короткой стрижкой, вделась в туфельки и, грациозно опираясь на мою руку, поспешила к дверям. Когда мы были уже у порога, из гостиной начал заливаться звонок. Она состроила недовольную мину, и вместе мы успели к старому телефону.
– Да-да, все в порядке, – хитро поглядывала она на меня и, зачем-то прикрыв трубку ладонью, подмигнула, – можете не приезжать. – Когда Офелия волновалась или общалась с посторонними, слова не выговаривались гладко и сразу. Карабинеры на том конце провода, что вел в участок прямо на соседней улице, знали о ее недуге. – И вас, и вас с праздником, – ответила она на уже короткий гудок.
Ad astra
– Низковато, – прикинула на взгляд высоту стартовой площадки сестра.
И правда, потолки за четыре метра позволяли большее, и мы передвинули в центр письменный стол и уже на него водрузили журнальный столик, стул и все остальное.
Пытаясь, словно Гагарин, ослепительно улыбаться с высоты, балансируя на четвертом томе советской энциклопедии, под тарахтение мотора, которое сестра тщательно выводила с помощью языка и надутых щек, в последний раз я помахала своим друзьям: медведю белому, медведю рыжему, медведю бурому, и они ответили мне преданными взглядами. Оглядев всю оказавшуюся вдруг просто кукольной комнату, на ее дне я нащупала две кроватки с нашими, теперь такими далекими и потому еще более милыми детьми-негритятами Гоби Гаргартанаваклайей и Гоби Ивановым. «Пока!» – уже занесла я руку в приветственном салюте, но он сорвался. Ведь мой негритенок лежит совершенно голый, – вдруг осознала я. – Ну просто как зверь.
Это означало, что сестра снова сняла с него джинсовую курточку, которую вместе с клешами сшила для собственного сынка и в которую я нарядила своего. Потому что не может же мой бедный мальчик ходить в таких уродливых, с прорехами для рук и ног комбинезонах, сделанных из носков!
– Мой будет Гоби, – придумала сестра, когда однажды и, впрочем, как всегда, нам подарили одинаковых кукол.
– И мой. – У глупышки просто не было выбора, так сильно ей хотелось походить на старшую сестру.
– Твой – нет, – и сестра твердо поднесла к моему пятачку знакомый кулак. – Ты даже не знаешь, что такое Гоби.
– Знаю, – уверила я ее, уклоняясь, – это твой негритенок. И мой тоже.
– Ну, назови его Андрюшей, Мишей, Сашей, – почему, как я, – Гоби?!
– Гоби. Как ты, – уперлась я.
– Тогда мой будет Гоби Гар-гар-танаваклайя, – пропела находчивая сестра.
– И мой, – подхватила я, – Гоби Га, га, га…
Сестра ликовала. Она корчилась от смеха. Я не выговаривала звук р, и меня все время обещали повести к логопеду. Так что даже Гагарина или «революцию» я не могла произнести правильно. Из-за этого дефекта я стала асом синонимических рядов и эзопова языка. Чтоб избежать слов с вибрирующим звуком, я находила им смысловую замену. Так звучное имя Гаргартанаваклайя было просто заменено синонимом Иванов.
– Венера-5 начинает посадку, – объявила сестра в рупор из картона. – Всему экипажу приготовиться к катапультированию. Венера, Венера, я – Земля, как слышишь? Говорит президент и король страны Патамии.
– Земля, Земля, вас слышу, начинаем посадку, – отвечал королю космонавт, расширяя ротовое отверстие в полиэтиленовом мешке и поправляя ранец с пайком за спиной.
– Венера, Венера, я – Земля, не забудьте флаг. Можете раскрыть парашют, – приказывал главный.
Флаг был спрятан у меня на груди. Сшит он был из ацетатного шелка и являлся государственной тайной, так как на него пошла подкладка рукава пиджака от брючного костюма матери.
Перед тем как уйти в свою окончательную командировку, отец обращал ее внимание на новую моду: женщины, не только водительницы трамваев и маляры, а уже и такие, как моя мать, начали ходить в брюках.
«Одному моему товарищу, – доверительно говорил отец, – очень нравятся брючные костюмы. Давай и тебе купим такой, а?»
Про этого товарища, с которым отец познакомился где-то далеко, он упоминал так часто, что, наконец, мать спросила, как его зовут и похожие ли у него с ней размеры.
Оказалось, похожие. В конце концов отец отправился к этому товарищу, а мать купила себе все-таки брючный костюм. Расширяющиеся книзу штаны и длинный пестрый пиджак, оказавшись на матери, совершили в нашем доме радикальные перемены. Начались они с нее самой.
Она сделалась веселой и заметила, что мы существуем. У нас стали оставаться с ночевкой разные люди, приходили и уходили певцы, музыканты, сказочники, кукольники, склочники, неудачники, пожилые актрисы и подруги поэтов, наша дверь практически не закрывалась. Порой, еще в ночной рубашке пробираясь по коридору к туалету, я встречала какого-нибудь мужчину, выходящего из ванной с обнаженным торсом. Особенно часто им оказывался белобрысый Славик-композитор. Аккомпанируя себе на фортепьяно, проходясь взад-вперед по октавам, уже с самого раннего утра он выдавливал из себя на разные лады лишь одно слово: «мама». Так он совершенствовал и углублял свой голос, который напоминал мне пение фанерной ракетки.
И все же его усердие увенчалось. Однажды в телевизоре я увидела Славика в белом костюме в облипку. С микрофоном в руке, он натянуто дергался на высокой сцене под крутящимися лампочками. Передачи готовила моя мать, и получалось, видимо, у нее неплохо, потому что вскоре Славик прославился и уехал в столицу. Это было не так далеко, как город товарища моего отца, но и его мы тоже больше никогда не видели. Хотя телевизор нам иногда попадался в гостях, обычно он стоял там выключенным. Еще до взлета Славиной карьеры мать поставила несколько фильмов с ним в главной роли. На съемочной площадке всего за несколько часов пролетала целая жизнь, и в ней Славик был, конечно, принцем, а мы с сестрой подвизались в разбойниках массовки. Принцесса пела еще хуже Славика, и однажды, когда у нее окончательно сел голос и она лишь бездарно разевала рот, спела за нее моя сестра. Это была лучшая ария принцессы, которую она не смогла повторить даже в тот день, когда Славик под тенью бутафорских пальм обнял ее за талию вне сценария музыкального фильма.
