– Вино тоже античное? – с опаской взглянула я на подвинутый мне стакан.
– Смотри, – махнул он на стену над моей головой. Там крылатая, в развевающейся одежде, как будто танцевала фигурка фрески.
– Никакого секса, – поспешила я на всякий случай поставить точки над уже несуществующей в нашем алфавите буквой, когда он показал мне спальню. – Я храню верность.
– Никто тебе ничего и не предлагал, самонадеянная славянка. Я, кстати, тоже храню.
– Ух ты, – сразу же заинтересовалась эта славянка. – А кому, кому? – Но, обморозив взгляд о его лицо, проглотила вопросы, как крючья чертовских хвостов.
В спальне крепкая кровать и платяной шкаф без дверцы, дощатый пол, длинная полка с разными предметами и книгами по окружности распространяли запах дерева. Комната была раза в два больше, чем античные кубикулы, кто знает, может, раньше тут размещался кабинет хозяина.
– Во-первых, хотел найти, во-вторых, я тут рою, укрепляю и строю уже давно. Можно сказать, что вообще все это мне просто приснилось, – наконец ответил он на мои приставания, как же все-таки он нашел это место. – Однажды оказался здесь рядом и сразу узнал дорогу. Все было точно так, как в одном моем сне: через несколько километров за рощей лежала груда камней, за ней оказался ход. Вообще-то лучше всего я натренирован видеть во снах место жертвоприношения, но, как видишь, и такие вещи мне удаются.
Его натренированность и продвинутость по части онирики, да и перевод количества километров морфеевых пространств на те, что считались реальными, меня поразили, хотя слово «жертвоприношение» опять вспугнуло.
Только после подкорма, который Флорин мне быстренько сварганил, я стала благодушнее и как будто снова позволила завязать себе глаза, чтобы мгновенно открыть их в деревеньке между рекой и лесом, населенной странным людом, который соседи снисходительно называли цыганами, а он, как, кстати, и сами цыгане, никак не хотел с этим соглашаться даже после смерти. Во всяком случае, издавна румынов, цыган и рударей хоронили хоть и на том же кладбище, но раздельно. И по мнению последних, любому должно было быть понятно, что именно они являлись потомками горстки даков, когда-то выживших в войны Траяна. В них, как и в их пращурах, обитавших среди лесов, текла лимфа деревьев, и, отправляясь на поиски стволов за сотни километров, они жевали кору ив, дарующую силу и мудрость, а жены их ели солнцем испеченную на берегах священного Олта глину и землю, что вдоволь напиталась корнями. Когда удалялись от реки, пили сладкую воду, таившуюся в сердцевине тополей, ясеней и буков, жевали огуречную траву, умея сразу отличить хорошую от ядовитой. Ели все, что давал лес. И деревья были их дальними молчаливыми родственниками, наставляя, как удерживать на себе ось мира.
Вместе с дедом Флорин выискивал на рынке белоснежного ягненка. Того самого, который приснился одновременно обоим дядьям, благо они были близнецами. Ко снам готовились задолго. Еще за несколько недель до праздника мыли дома до блеска и сами тщательно отмывались каждый день, одевались во все белое и старались держать в голове только чистые мысли. Лишь тогда могли вылупиться грезы о ягненке, стоящем в центре зеленого поля, и о дороге к нему.
Наконец этого барашка нашли и купили, как полагалось правилами, не взвешивая и не торгуясь. Дед смеялся, чесал ему едва видные рожки, и Флорин тоже их осторожно пощупал.
Прошло несколько дней, и ягненок уже узнавал Флорина. «Снежок», – звал он его каждое утро, когда прибегал вывести из сарая на луг. Снежок ходил по пятам, и его уже не надо было привязывать, забегал в дом. Как смешно он бодался! Приставал к кошке тетки Флори, тыкался в нее мордой, будто искал соски, задирал.
Снежок тоже радовался предстоящему празднику, хоть и ждали этого события уже слишком долго. Флоря научила считать до него дни, и, к счастью, незагнутых пальцев оставалось совсем мало. «А когда их не станет, – пообещала она, – должна выздороветь ее мама и его бабушка». – Так она называла разместившуюся за стенкой старуху.
Проснувшись еще затемно, Флорин вместе с ребятней и женщинами яростно таскал с холма девственный песок, по которому пока никто не ступал, и едва зазеленевшие дубовые ветви. Когда на платформе из песка они выросли на несколько метров, принесли два чана. Ягненок бежал сперва охотно и весело, но потом притормозил. Его расширенное поле зрения слева и справа запрудилось людьми, он был испуган. Флорин же так пристально смотрел на него, что не заметил процессию: под руки отец вместе с одним из дядьев тащил старуху. Сзади шло еще несколько человек. Ягненка подтянули к центру торжества.
Коротая часы до главного, мужчины в льняных рубахах на подстилках перекидывались в карты, детвора, визжа, возилась, но все сразу же отвлеклись, когда появился ягненок. Явно он был здесь главным персонажем. Его проволокли вперед, установили над ямой, а он дрожал все крупнее. Был слышен даже звук его дыхания, так вдруг стало тихо. В этот миг, пробив круг напряжения, Флорин, будто деревянная стрела, которую ему недавно удалось сделать, влетел внутрь. Ягненок упал на колени, и отец вытянул сына за шкирку из воронки закипевшей негодованием толпы. Рубашка и руки были в белых шерстинках и липкой крови. Теплая, она резко пахла, и он размазывал ее по мордасам, вытирая слезы и нос.
Когда отмытого, снова в белой длинной рубахе отец привел его назад, народ казался умиротворенным. Горел костер, и на вертеле медленно поджаривался дружок Флоринела. Был уже вечер, когда его сняли с огня. Тем временем принесли три стола и поставили в центр, женщины испекли пресные лепешки, сварили котел мамалыги и переоделись из белого в яркое. «Добрые святые, три великие сестры, распоряжающиеся судьбой, наполните силой и стойкостью тело Зорины до самых костей, и пусть она послужит вам жиром барана, тремя бочонками вина и тремя испеченными хлебами из года в год до конца своих дней. Аминь», – громко речитативом повторял сидящий у головы Снежка старик с длинной чудно́й бородой, которого называли поп. Он вытащил мозг, отрезал у туши язык и протянул болящей, пока она, пошатываясь, удерживалась на ногах и не снимала правой, зажавшей дубовую веточку руки, с груди. Как только поп пропел молитву в третий раз, народ принялся за баранину, мамалыгу и хлеб. Во снах можно было разглядеть все до малейших деталей: где заколоть ягненка, где его зажарить на вертеле. Или, может, сварить из него суп. Как зарыть его внутренности в яме. Но сны никогда не рассказывали о времени после вкушения жертвенного мяса, и каждый теперь мог вести себя, как хотел.
– А ты съел тогда от своего друга? – удержала я вопрос уже на вылете, – подумав, что он мог бы быть сочтен за нарушение границ. Ну что за праздное любопытство? Мало ли кто кого ел? Это не предмет для откровений.
– И она выздоровела? – О, это было уже лучше.
– В тот раз да. Умерла только после следующего праздника. А я потом какое-то время жил в деревне с дедом и хотя бы раз в год наловчился видеть во сне белого ягненка. Хотя бывало, что он должен был сниться совсем не мне, а близким хворого. Иногда вещи залетают в нас просто от страха их увидеть.
