«ЧиЧиЧиПи – это почти то же самое, что Царская Россия», – покровительственно добавил он, когда Кристиан неуклюже начал переписывать данные.
Иногда мелкий штрих, хрупкая, еле различимая деталь, словно рука создателя из эмпирея, способны закрутить вокруг себя целый мир. Как бы там ни было, но Кристиан в дальнейшем нередко размышлял в категориях аверса и реверса, что, конечно, не имело для него никакого отношения к орлу и решке. А в тот день, когда образ Оли уж слишком навязчиво встал перед глазами, Кристиан, пытаясь уверить себя, что это необходимо для работы, пробежал страницы Википедии о России и набрел на фильм, где одна женщина разрушала судьбы мужчин. Она (и его волнистые волосы на секунду вздыбились) в самом деле чем-то напоминала эту бездомную. Поскорей он закрыл окно виртуального мира, который уже принялся стремительно выгрызать в нем пространство, расширяясь, удлиняясь и множась, словно какая-то степь, словно Транссибирская магистраль, словно их дикие многоступенчатые имена. Прочь, медведи в ушанках, прочь, инстинкт саморазрушения! – мог бы отрезать Кристиан, если б умел выражать свои мысли. Непрактичный интерес к бомжовой красавке сбрасывал на раз скалолаза Кристиана с завоеванного им пика. Но чего же ради? Он не любил любовь. Эта терпкая штука была перевязана страданиями, а он еще по работе в порту помнил, что существуют и висельные, или, например, такие глупые, но не менее упрямые узлы, которые легче просто разрубить, если к тому же не прошел хитроумной моряцкой школы. Веревки нужны были, скорее чтоб привязать якорь и с глаз долой бросить неудобную тяжесть на дно, так чтоб она не могла уже больше никогда навредить.
На следующий день после короткого звонка с чьего-то мобильника (разговор быстро прервался, а обратные звонки не принимались) мы с Валом минут за сорок все-таки отыскали никак не обозначенный на картах пункт заключения и, покружив вокруг высокого забора Понте Галерия, притормозили в поисках входа. Тотчас же стена раздвинулась, оказавшись воротами. Вышел полицейский. Ах вот, оказывается, что: все эти полчаса они следили за нами, и даже останавливаться в этой зоне было запрещено, что уж говорить о посещениях.
Как часто в двух шагах от нас пролегают миры, а мы ищем и ищем их годами. «Вот тоже открыла Америку», – как будто услышала я Олин голос, но не поддалась на упрек. В тот момент я ощущала себя первооткрывателем: загнув по два пальца на обеих руках, он впервые сам сосчитал их сумму. Два плюс два: как часто не слышим, не видим, что происходит за стенами. Смуглый гигант Сатанассо принимает своих гостей, крик стоит просто адский, а мы не слышим, не видим, хотя стены прозрачны. Может, только порой, пролетая на велике по крокусовым долинам, ощутим на мгновение ни с того ни с сего легкий серный запашок.
Мне тогда и самой показалось, что от меня несет протухшим мясом и гарью: не пойди Оля на выставку с нами, может, она удержалась бы от скандала с Яном, а их барак не сгорел бы, подпалив деревья. Наверное, полиция взяла ее тогда на заметку, несмотря на то что ее пьяненький и сразу же почти отпущенный друг благородно смолчал. На всякий случай, вечером мы смотались к Рокко, чтоб передать ему трагическую новость, хотя за несколько дней до этого, в новогоднюю ночь, Оля и объявила, что они расстались: их страсть выветрилась, Рокко снова возвращался к своей матери, а она – к Яну, который тем временем успел найти себе нестарую румынку. Еще во времена их совместного житья на холме он не всегда приходил ночевать. В мае, когда по ночам заливались соловьи и сладкая роса умывала ноги, Оля маячила внизу, ожидая его в ярости и тоске, чтоб искусать, исцарапать, а потом, конечно, в слезах простить, хотя обычно Ян никакого раскаяния и не выказывал.
Кстати, о соловьях. Вовсе не хуже майских ночей вышел у нас Новый год: теплый, трепещущий светом, домашний, как вручную раскрашенная банка для свечи-фонарика. Не то что Рождество, которое никогда не удавалось мне в этом городе.
Двадцать четвертого декабря погода была дурная. Улицы пустовали, будто бы передавали чемпионат по футболу, а не ждали сигнала к главной трапезе и одновременного звона бокалов по поводу рождения Спасителя. Еще задолго до полуночи из ярко освещенных окон начало раздаваться чавканье и звяканье посуды, а у меня в этот день они обычно вызывали слезоточивость. Да и не только, видимо, у меня. Под мигающими электрическими снежинками и рождественскими звездами регулярно пролетали Скорые, что спешили к удавленникам, отравленникам, утопленникам и прочим удавшимся и неудавшимся самоубийцам. В рождественские ночи на них было большое везение. Усиленное пустотой завывание сирен строчило зигзаги в зябком пространстве, и наспех кроились судьбы.
В первую, строго гастрономическую половину праздника я решила в одиночестве прошвырнуться по городу и добрела до своего островка. Накрапывал ледяной дождик, с реки дуло. В полутьме, недалеко от церкви Святого Варфоломея, поправляя на плечах солдатское одеяло, топтался человек в одной тапке на босу ногу, в доходящих до икр легких штанах и в футболке с короткими рукавами. Рядом с ним притулился пасхальный дешевый кулич из супермаркета и брикет столового отстойного винища. Кто-то, видно, позаботился в волшебную ночь. «Эрмано Руфо», – представился он, протягивая мне руку, как вполне свободный человек, когда я остановилась рядом. Еще утром он, в чем был, спустился в бар и сообразил, что забыл ключи, денег же взял только на кофе. Вторая пара хранилась у брата, который лежал в островной больнице, но медсестры их не нашли или не стали искать, зато выдали Эрмано казенное одеяло. Был он, конечно, не самого светлого ума, раз потерял по дороге свою вторую тапку и так долго усердствовал, напрасно торча у больницы, брат же его, как пробормотал сторож, вообще был невменяемым, но явно этот ляп собственной рассеянности или беспамятства ввел Эрмано в панику. На улице он был новичком. Его трясло от холода, хотя римское достоинство и юмор не оставляли.
«Не терплю подобное тесто, а вино предпочитаю вразлив, оставляю все эти дары бедным», – ответил он царственно на мое напоминание о поданной ему милостыне, и мы двинулись в сторону одной церкви, в которую я заглянула за несколько минут до нашей встречи и теперь тащила туда и его, считая, что она, а не какие-то случайные прохожие экстракоммунитарии должна спасти своего сына. Из-за многочасового стояния на ветру ноги его еле слушались, и, хоть меня и осенила идея наступания на волочащееся одеяло, которое я с каждым новым шагом подстилала на мокрую брусчатку, мы так долго ползли к теплу, что я думала, он грохнется по дороге. Кое-как, с подбадриваниями и шутками мы дотащились до переполненной церкви. Говорили, что в тот день в ней служил известный своей нетерпимостью к официальностям священник. И в самом деле, в момент нашего вхождения во храм он разражался филиппиками против стяжательства, приспособленчества и жажды роскоши. Атмосфера была какой-то праведной, первохристианской. В жаркой, намоленной зале молодежь излучала свет, будто новорожденные, запеленутые в серое сукно завтрашнего дня. В тишине мы прошли среди прихожан, и я усадила Эрмано на единственный свободный стул, как какого-то царя нищих. Народ взирал на него с нежностью, хотя сам он был в смятении и цеплялся за меня: никогда в своей жизни он, как антиклерикальный римский бедняк, не предполагал провести рождественскую ночь за мессой. Наконец в тепле, осознав миновавшую опасность, пораженный сочувствием иноземки, он размяк и, простившись, влажно шепнул мне «спасибо». В парадоксальном умилении я вышла на улицу.
