Еще за несколько дней до праздника, не считая эту ночь особенной, Вал пугал меня, что просто-напросто отправится спать, но теперь, когда до обещанного чуда оставалось совсем ничего, мне приспичило его увидеть.
– Кто ты будешь такой? Говори поскорей, – обняла я его, когда он предстал передо мной подозрительно быстро. Ведь не иначе тусовался уже где-то рядом.
– Сегодня узнаешь, – посмотрел он на меня обреченно.
– Как ты насчет фалафеля и хумуса? – Все-таки, хоть мы и снобировали праздничный ужин, есть ужасно хотелось, а в подобный день и час это можно было сделать только в еврейской столовке, все остальные рестораны запрашивали примерно двести пятьдесят бумажонок за праздничный ужин в честь давнего рождения еврейского мальчика.
Как папка с отделениями, в одно из которых кладешь любовные письма, в другое – счета, Вал был радостным и в то же время тоскливым.
– Мне тут нужно заглянуть в одно место, но сегодня я без машины, – опустил он стакан с пивом, которым мы только что чокнулись за нарождающегося младенца.
Интересно, кому это он время от времени давал свою машину? Чувствуя, что ему не хочется объяснять, я как-то никогда об этом не спрашивала. Но чтоб именно сегодня? Автобусы, которые и так не очень-то тут шустрили, в этот день никто не принимал в расчет.
– Пешком пойдем? – И снова в моем мозгу протянулся образ дороги и нас, идущих по ней куда-то бродяг. Кажется, ничего лучшего я не могла бы пожелать себе, чем идти и идти куда-то рядом с Валом, который, однако, уже махал какому-то случайному такси.
Выйдя из него, мы быстро пошли по безликой, вымершей улице на очередной периферии, пока не встали под освещенными окнами многоэтажного дома. Занавесок почти нигде не было. За накрытыми столами ел и пил народ.
– Брат постарел, – заметил Вал, растирая мне спину от холода. – А мать не меняется, – добавил он через какое-то время.
Кажется, он смотрел на второй этаж, хотя зрение у него, в отличие от меня, было соколиное и он мог разглядеть что-нибудь и на последнем.
– Они что, тебя изгнали? – попробовала я продвинуться в догадках.
– Они? Меня? – Вала охватил приступ хохота, который передался, кажется, даже дереву. – Да нет, я каждое Рождество сюда заезжаю, а сегодня просто хотел тебя познакомить.
– Так что ж мы тут-то торчим? – Пойдем же тогда знакомиться! – И я потянула его ко входу в семиэтажку. В этот момент маленькая, круглая старушка подошла к окну и открыла его, вглядываясь во тьму.
– Пойдем, – ответил он и пошел к ждавшей нас машине.
Возвращались в молчании. Страх сковал меня, и я боялась задать Валу прямой вопрос под стонущие песни о любви, которыми утешался водитель после разговора со своей девушкой, выскочившей из-за праздничного стола, чтобы ответить на его звонок и вопросы, не надела ли она по ошибке подаренные им красные трусы, что предназначались только для тридцать первого декабря и, как кровь на щеках воинственных древнеримских солдат, должны были отгонять напасти от наступающего года. Даже когда мы доехали до моих мест и остались вдвоем, я не раскрыла рта.
Кажется, все-таки не сумасшедший, не какой-нибудь иммигрант или беженец, почему-то Вал не мог войти в свою собственную жизнь, которая протекала параллельно, под носом, на расстоянии вытянутой руки. А Чиччо, что не хотел говорить о нем по телефону? Догадки переполняли меня, и, как оказалось, одна из них была правильной.
Марсель на площади ненадолго разогнал тучи. Несмотря на поздний час, высыпавшие из отпраздновавших домов дети толпились вокруг него. Смеялись и мы, но пляска его пальцев растеребила во мне какие-то предчувствия.
Проснулась я около часу дня и сразу улыбнулась: все-таки в это Рождество наконец получилось что-то вроде семейного праздника. Пусть невидимые, но мы участвовали в застолье, и Вал даже почти познакомил меня со своей мамой. Еще с закрытыми глазами я нащупала шнур лампы и включила свет. Вала не было. У стопки с книгами лежала какая-то фотка, и я вспомнила, как ночью, выудив ее из кармана брошенного у кровати пиджака, он, кажется, спрашивал, знаю ли я, кто на ней.
– А? – Ой, мне вовсе не хотелось ни на что смотреть, я так уютно внюхивалась в кожу его плеча. – Не, никого там не знаю, – ответила я, закрывая глаза.
Роз
Вообще-то эта история с Танькой Роз начинала надоедать. Никогда в жизни моя кровать не могла бы оказаться рядом с ее. Танька спала у дверей, а я – только у окна, даже у двух: бокового и того, что с фасада. Ночью туда пробирались тени вековых деревьев и сверху, под металлическим светом луны были ясно видны следы снежного человека.
В санатории, конечно, не было ни Гварди, ни Тьеполо, ни Гогена с Ван Гогом, и никого из тех людей, которые стояли в нашем книжном шкафу. Не было Лонги с его носорогом, не было и человека, придумавшего смешные картинки про создание мира, или детей, которые так здорово рисовали блокаду, но зеркальце, улавливая лучи фонаря, освещало мне после отбоя страницы книг из маленькой библиотеки, которые как-то напоминали те, оставленные мною в раю. В тихий час на них просачивалось вполне достаточно солнца через щелку одеяла. Жизнь обустроилась и здесь.
Засыпать последней и просыпаться первой. Еженощно красться мимо застывшей под тусклым ночником няньки на нижний этаж в туалет и под ледяной водой устраивать ритуальную постирушку трусов. Темный брусок намыливал хлопковую ткань долго и плохо, и под водой трусы становились еще больше, чем были на самом деле. «Почему шьют такие крупные трусы? – вопрошала узильщица баба Зина. – А потому что красота девочки – в полноте», – сама себе отвечала она.
Утро было простым и ясным, как белые клавиши рояля. Не нужно было даже открывать глаза, чтобы в руку с батареи соскользнул горячий залог непомерных возможностей отдельно взятой личности.
Трусы как достоинство и самоосознание. Они согревали и провожали под холодные умывания в новый день.
Брызгались друг в друга ледяной водой, поедали мятный зубной порошок из картонной круглой коробки, на которой вечно радовался толстощекий, иногда черно-белый, а иногда – раскрашенный пупс. С фаянсовым лицом, голубыми глазами, жемчужной улыбкой и с пшеничным чубчиком, как носили некоторые мальчики в городе, он мог быть паинькой, слушаться воспитательницу и спать с медвежонком. А может, даже водить маленькую, настоящую машину. Неплохо было бы под Четвертый концерт Моцарта для рожка на скорости тридцать три сбежать на такой таратайке на необитаемый остров вместе с Галкой Чаловой. Там, разумеется, не нужно будет чистить зубы. Там, может быть, вообще ни у кого не будет зубов, как и тоскливых дождливых дней и линейки, ходьбы строем или парами. Впрочем, и здесь зубы можно было не чистить, а летом главное было только сполоснуть ноги под холодной водой, воспиталка следила за этим строго: перед тем как лечь спать, ей нужно было показать обе ступни.
Настоящее же мытье, баня, была раз в десять дней. Раздевали нянечки: тетя Клава, баба Шура, Полина Ивановна, Перни-в-рот (уже никто не помнил, за что она получила такую кличку), и все собирались смотреть, какая фигура у той или иной вертихвостки. Девчонки смущались, морщили маленькие, в веснушках носы, разгорались под паром щеками. Нянька наворачивала тяжелым шматом хозяйственного кисло пахнущего мыла, драила спину мочалкой, напенивала покорно напряженные сморщенные ладошки: «Мой попу! Мой пису, мой хорошо, а не то Игоря Анатольевича попросим!» Няньки охально смеялись. Пожилой Игорь сип от табака, пьянки, упреков, приказов и огрызаний: «Колготки-то подтяни, дуреха! Да никак опссалась?» – приподнимал он на одной руке какую-нибудь пробегавшую девчонку за межножье. Игорь был единственным мужчиной на весь взрослый женский коллектив, который над ним то посмеивался, то обожал его, то страшился.
