– Рим, тот потрясающий город третьего века, его разочаровал, и больше он в него ни разу не вернулся, – изумлялся Флорин. – А что он ожидал увидеть? Кстати, скорее всего это именно он, а не тот, на которого потом свалили вину, убил юного поэта-императора Нумериана. Он прятал его, якобы все еще хворого, в повозке до тех пор, пока смердение не вышло наружу, – при воспоминании об ужасном запахе Флорин с ребячливым видом морщил короткий нос над каштановыми усами, сливающимися с не особенно ухоженной бородой в редких блестящих нитях седины.
Логика детектива заставляла нас увериться, что Диокл убил и подозреваемого в убийстве, не дав тому времени оправдаться. Его восхождение было стремительным. Сын бывшего раба неожиданно для себя стал властителем примерно ста двадцати милионов человек, увесистой части земного шара и тысячелетней культуры, которую он вряд ли понимал. Пока половина народа коленопреклоненно славословила наряженного в золото и шелк правителя-солдата за наведенный в стране порядок, другая гнила в тюрьмах и братских могилах. С поощрения администрации на дрожжах страха росла армия стукачей, помогающих господину и богу Диоклу-Диоклетиану спасать исчезающий мир от варваров. Однако его внезапное отречение от престола сразу же по-новому осветило всю его напыщенную фигуру, превратив из властителя чуть ли не в мудреца и отшельника.
Мой новый приятель тоже казался мне загадочным. Как в доме с плохо пригнанными рамами, по нему гулял сквозняк несоответствий. Например, движения, замедленные и бережные, полные какого-то древнего, крестьянского достоинства, совершались как будто бы одним человеком, а говорение, пусть на чужом языке, но все же почти изысканное, – другим. Словно дубленую шкуру быка пустили не на кобуру, ремни и седла, а на женские перчатки. В его жестах проскальзывало удальство, но каким-то образом оно совмещалось с размеренностью и осторожностью. За силой сквозил надлом, а его экспрессивная мимика и чувственный рот должны были бы принадлежать другому лицу, если этому принадлежал неподвижный и порой леденящий взгляд.
Взмахом сильной руки, которую скульптурно облегал белый бязевый рукав с темной подталиной на подмышке, он описал синусоиду по линии кирпичных стен:
– Балканцы более всего пригодны для войны. Это поняли уже давным-давно. А в третьем и четвертом веках простой солдат мог стать главой Рима, понимай – мира. – Взглядом я успела потрогать мозоли на его ладонях.
Руины бань за фонтаном вовсе не походили на фасад церкви шестнадцатого века, за которые их выдавали. Возможно, американцев в шортах с бутербродами и колой или бродяг с мешками, сидевших вокруг, не интересовало, что это – бывшая абсида разрушенного кальдариума
[9] эпохи заката Империи, но они служили своеобразным мерилом времени и пропорций. И хотя я ничего не знала о нем, Флорин мне тоже стал казаться мерилом или даже знаком нашего времени.
– То, что чужак когда-то управлял Римской империей, было нормальным делом. В том Риме иностранец не был таким изгоем, как в Риме сегодняшнем. А я вот вряд ли смогу сделаться мэром Рима.
– Да уж, а рабы? Они ведь всегда оставались чужаками.
Первый день в школе после долгой болезни. Свитер, в котором разрешили сидеть, пах (или вонял?) вчерашними банками. Натянула его на голую леопардовой раскраски спину сразу после. Очень красивый, модный, индийский, в сине-красную клетку, с молнией на груди. Подарок отца. Нет, он не покупал, на его деньги. Все равно. Проходили рабство в античном мире.
Слова учительницы истории уже давно затерялись в прошлом, но сейчас вдруг выплыли, прилетели из космоса, и прямо на них записывался голос Флорина:
– Рабы не обязательно были иностранцами. Сплачивала территория, а не какая-то абстрактная на то время идея национальности. Экспансия требует минимальной политкорректности. Иногда она может походить на мультикультурализм. Не иностранцам самим по себе, а тем, у кого не было гражданства, приходилось туго. Так что свободные иностранцы в надежде на его получение порой сами продавались в рабство.
Он говорил так, будто поверял мне самые сокровенные чувства, а не размахивал флажками собственной эрудиции. Так дети показывают закопанный секретик. Мы смотрели друг другу в глаза. В его, согревшихся сейчас до серо-зеленых, стояли стволы деревьев, передвигались фигуры, летели щепки, пахло смолой. Но пробегала тень, светлый слой цвета подергивался клубящейся дымкой. Там, в строительной пыли, среди недостроенных стен, он сидел на земле, держась за сперва вцепившуюся в него, а потом еле сжимающую руку.
«Лучше бы это был я, – говорил его взгляд, и, сгущаясь, серый туман застилал радужку, бледнил зрачок. – Как я мог это пережить?»
Напрягаясь, я тщетно пробовала считать обрывки странных образов и вернуть его в более мне понятное сегодня:
– Овощные магазины скуплены бангладешцами и египтянами, Чайна таун пожирает новые кварталы, подбираясь все ближе к сердцу города, хотя вообще-то толком никто не знает, где именно оно располагается и есть ли оно вообще. В современном Риме не меньший мультикультурализм, чем в античном.
Флорин пренебрежительно собирал кожу на лбу. Широкие брови поднимались двумя тимпанами. – Он и сам был рабом и знает, что в древнем рабовладельческом обществе рабы обходились чуть ли не дороже, чем сейчас. То, что я вижу, – просто верхушка айсберга.
Он окунал руку в фонтан, и она раздувалась, как надувная игрушка. Так и его прошлое: чем глубже он пытался погрузить его внутрь самого себя, тем непомерней оно казалось.
Он почти ничего не знал о том пареньке. Амастан еще не успел как следует заговорить на местном, и Флорин скорей угадывал, чем понимал на своем итало-румынском его итало-французский марокканской прививки. За три рабочих месяца без выходных они создали свой гибридный диалект. Курили, шутили, иногда объяснялись жестами, хотя и без слов было понятно, что мальчишка раньше ничего не строил. Он загадочно улыбался, когда Флорин объяснял ему, как делать проем двери и чуть ли не зачем нужен фундамент. Смотрел внимательно, но казалось, что в траншеи и бугорки его извилин раствор знаний по строительной технике никак не заливается. Он утекал в какое-то неуловимое пространство, и на поверхности оставались лишь черные блестящие глаза, нефтяные скважины, отражающие и не впускающие мир в себя. Вежливо следуя за движениями Флорина, он в то же время был прикован к чему-то другому, что казалось несоизмеримо большим и значительным. Поработав с час, он садился у порога, доставал табак, неспешно сооружал самокрутку и, забывая затягиваться, смотрел вдаль, зрачками пробуравливая тесный пейзаж с затесавшимися в него постройками и выжженной растительностью. «Ему бы в бурнусе с какого-нибудь бархана на верблюде следить за переливами красных оттенков заката. У костра под лютню рассказывать легенды и поверья предков», – чуть раздраженно наблюдал за марокканцем Флорин и иногда на пять минут присаживался рядом. Он не собирался вмешиваться. Изображать из себя прораба среди рабов – какая чушь, наверняка мыслями – он еще на другом континенте, а там все замедленно, – объяснял себе он, но черт возьми, и это не могло быть незамеченным: парень был до боли красив. Красив той красотой, которая так привлекает северных людей: солнечной, гибкой, спонтанной, может быть, даже коварной, безудержной. Когда капрал
[10] привел Амастана, Флорин дольше, чем это было нужно, задержался на его выпуклых глазах. Словно шмель, его наболевший взор застрял в густых стрельчатых ресницах африканского пацана, и он это запомнил. Всякий раз, когда он с удивлением восстанавливал в памяти эту секунду, чувство неловкости и досады забрасывали удивление куда подальше. «Еще этого не хватало, – отмахивался он, – видно, совсем я здесь заржавел».
