Флорин пошарил в карманах джинсов и рубашки, но ничего там не нашел. Всеми порами мы вдыхали дизель и бессвинцовый бензин, который изрыгали машины и подпрыгивающие на брусчатке мотороллеры. Пробовали друг друга на взгляд и на слух. Его мотоциклетная куртка свисала с гранита фонтана, из кармана виднелась пачка. Перехватив мой взгляд, он наконец заметил то, что искал. Фортуна
[13] было написано вертикально белыми буквами на синем небесном фоне картона. Курение наносит вред тебе и тому, кто находится рядом, – черным, более мелким шрифтом по горизонтали. С зажигалки томно взглянула голая грация, и он, прикуривая, прикрыл ее ладонью. Распущенными волосами она напомнила мне Марию Магдалину, а из ее черного кустика волос тоже мог говорить бог.
Капрал – наниматель-надсмотрщик и владелец стройки никак не смогли оторваться от своих вечерних дел. Побегав вокруг стройплощадки, Флорин никого не встретил, кроме пса хаски (другой глаз, правда, у него был черным), и, вернувшись, так и просидел над Амастаном до утра. Потом он не мог вспомнить, вставал ли он хоть раз помочиться, наверное, нет, а может, и да, когда пошел помыть руки (не от крови, ее как раз не было, а от известки, пыли и грязи) и заодно принести воды.
Непоправимое происходит ежесекундно, но обычно с человеком случаются непоправимые мелочи. Например, он оставляет перчатки в магазине. Произошла лишь ничтожная оплошность, которую он сразу же исправил – примчался, захрюкавшись, назад, и, значит, они должны были бы лежать здесь, как лежали. Никак не верится, что даже в такой интимный сюжет, как принявшие форму рук перчатки, так долго воплощавшие и увековечивавшие его самого, мог вмешаться кто-то посторонний. Однако это очевидно: он не может больше ими обладать, греться в них, запихивать в карманы, теребить их кожу. Они остаются только в зрительной памяти. Досада гложет, и непонятно, на кого больше: на себя ли, на вора. Но уже через несколько дней их образ тускнеет, ошибка исправляется забвением, на смену вещи спешит другая.
Или автобус, сбежавший из-под носа. Черт, если бы владелец канцелярского магазина не сделал вид, что он не от мира сего, и не стал бы, не слыша возражений, делать фотокопии десяти страниц вместо одной, сейчас можно было бы, поднявшись на подножку, смотреть на удаляющиеся фасады, а не стоять с опять двойкой на физии и близоруко вглядываться в безнадежную даль урбанистики. Но вот подкатывает пыхтящий, набитый людом домик, и все позабыто, даже если бюрократические хлопоты и откладываются на после праздника.
И Флорин сразу же подключил все жильные канаты, всю силу мускульного насоса, чтобы оплошность была исправлена. Орал, пока не охрип, звал на помощь кого угодно. Несколько раз набирал номера хозяина и капрала и под резкое дыхание Амастана слушал их автоответчики.
«Ну что еще?» – спросил недовольно хозяин, ответив на первый звонок. Наверняка вспомнил недавние пререкания. Флорин на секунду почувствовал себя неудобно. На другом конце звякнула посуда. «Больше никуда не звони. Если нужно, отвезем его в больницу, подожди», – хозяин что-то жевал заодно со словами. Флорин ждал, пока хватило сил, а потом стал снова звонить. По предложению вызывающего тошноту и головокружение искусственного голоса оставил по три сообщения каждому: первое – с просьбой напомнить номер скорой, второе – растерянное (кажется, в ней уже не было необходимости), третье – сбивчивое, с паузами. В четвертый раз он просто молчал в трубку, и деньги закончились.
А оплошность набирала силу, и в определенный миг он осознал, что остался против нее в одиночку, что она растет и уже начинает выпихивать его в склизлую тень. Он сам, будто тяжело заболевший врач, холодно констатировал свое состояние. Сознание расщеплялось. С одной стороны, он еще оставался тем, кем был прежде, с другой – стремительно превращался в свидетеля или даже в героя трагедии, до последнего отбиваясь от признания того, что она разыгрывается именно при его участии. А она меж тем, перебирая гусеницами и лопастями, подползала все ближе и не хуже рухнувшей стены готовилась раздавить вместе со всеми его слепыми и зрячими кишками, с серым, белым, розовым и каким угодно веществом. И тогда он вцепился в руку Амастана. Она была живой, и все то, что свернулось в спираль ближайшего будущего и уже готово было развернуться в неизбежное настоящее, еще можно было остановить. Он грел ее и сжимал изо всех сил, он говорил без умолку, но рука ослабевала, течение в ней мелело. По сравнению с тем, что происходило сейчас с этой рукой, его собственные слова глушили фальшью, и он подавился их последним звуком. Тишина спустилась на них, как занавес посреди сорванного спектакля, развернулась пустым экраном компьютера, наткнувшегося на вирус, и Флорин растворился, целиком отдавшись исчезающему времени человека, которое выбрало в свидетели почему-то именно его. Под низкой красной луной, что тяжело нависла над каменной выщербиной первого и последнего дома Амастана, он осознал, что парню (было) почти двадцать один год, что у него была невеста, Ркия, что он вовсе никакой не бербер. Он – из народа имазигхен, и это означает свободный. Свободный. А бер-бер – это просто дразнилка древних римлян для тех, кто не говорил на их латыни. В самом деле, как можно было об этом забыть и какое же это было все-таки глупое слово! Только он отдал бы сейчас все, чтобы вернуться к тому времени, когда он об этом не задумывался.
Из имазигхена выходили теперь только скрип, всхлипы, рычание. Боль вгрызалась все глубже. Позже Флорин не нашел ответа на вопрос, как же сам он сумел что-либо понять, – ведь по-французски Амастан не смог вспомнить больше ни слова. Неужели он овладел вдруг арабским или даже языком тамазигхт? Или, может быть, смерть, уносившая парня, приподняла над самим собой и его?
«Двадцать один год» – десять дрогнувших пальцев рук два раза и еще один с трудом двинувшийся, «свобода» – предпоследний взгляд в небо, «невеста» – тень улыбки, попытка поднять руку, чтоб приложить ее так по-детски, нелепо, к сердцу. Пока не начал хрипло и резко дышать и на лице не проступил голубоватый узор.
На рассвете, перед тем как для Амастана вырыли гнилостную яму (puticulae) и бросили, в чем был, на дно, засыпав известкой (точно так же, как веков десять назад это совершали при захоронении рабов), он вытащил из кармана его мокрых в паху китайских джинсов мобильный с пятью номерами – его, капрала и еще кого-то, два черных камушка, – и он вспомнил, как однажды Амастан над одним из них произнес что-то вроде заклинания, блокнотик с самодельным итало-франко-арабским словариком и с маленькой вложенной в него фотографией узколицей и большеглазой девчушки, на обратной стороне которой вязью затерлась надпись, пятьдесят евро разменными, зажатые скрепкой, и два евро мелочью.
«Запомни, что он сам упал, что я никогда его не видел, что его вообще никогда не было, – объяснял хозяин, орудуя лопатой под первыми лучами еще холодного солнца. «Morte» по-румынски – «moarte», и они прекрасно понимали друг друга. – Я не виноват в его глупости, а ты, конечно, не хочешь в центр временного нахождения, где будешь торчать, пока тебя не репатриируют».
