Флорин был прав. В последнее время любые новости начинались с бесчинств, совершенных румынами. Кое-что в самом деле было их рук или членов липкое дело, где-то они умело вошли в отношения с местным криминалом, но большая часть навешанного на иностранца была местного происхождения. Первое, что приходило аборигену в голову, как только он отмывал руки от крови, – перебросить вину на чужака. Это была общественная игра. Все знали, что, скорее всего, окажется виноват местный, но в течение короткого времени наслаждались муссированием и передачей домыслов. Толк шоу, ток-ток без толка, шшш, раздували угли, массмедиа вопили на всех углах о новом совершенном иммигрантом преступлении, обсасывали его с разных сторон и молчали в тряпочку о каждодневных убийствах и насилиях местного пошива. Недовольные зарплатой граждане отвлекались от собственных проблем, находя, наконец, к тому же их причину.
Закончив свою импровизированную речь, Флорин хмуро засобирался было прочь, но тут вспомнил, что не доел посыпанный сахаром веерок, всегда напоминавший мне школьные переменки, и упрямо сел на место.
Люд, оправившись, загудел. Молодой человек восхищенно смотрел в нашу сторону, но Флорин, избегая взглядов, уставился в чашечку с почти допитым, сожженным и уже холодным кофе. Когда же он поднял голову, то увидел, что я отпрыгнула на несколько шагов, а на нашем столе разместилась чайка-гигант, которая, пожрав остатки моей плюшки, пытается притырить и его веерок. Желтоклювые, с белой грудкой, они деловито переваливались по людным мостовым и, почти не боясь людей, подтибривали у них кусочки в открытых кафе.
Народ разразился смехом, мир восторжествовал. Появился новый, комичный враг, и утолившие голод люди мудро решили не возвращаться к предыдущему разговору. Все-таки у них было потрясающее чувство юмора и меры. К тому же многие из них изучали в школе азы риторики и не могли не отдать должное ораторскому таланту румына.
А может, какие-то смутные воспоминания настроили их на снисходительный лад. Ведь совсем недавно жители этой страны сами считались беженцами нищеты, и почти в каждой семье можно было найти если не отца, то хотя бы дядю или двоюродного брата, уехавшего в дальние края и вовсе не всегда для того, чтобы делать прививки детям отсталых народов.
В те недалекие в общем-то времена их самих называли отсталыми и шумными, уличали в нелюбви к чистоте и в примитивности религиозных ритуалов. В Америке именовали dago и wap, воришками – в Бразилии, неграми – во встающей на цыпочки своей белокожести Австралии. В пятидесятые годы вход в кафе и бары Германии и Бельгии им был запрещен наравне с собаками. Им не хотели сдавать квартиры и платили намного меньше, чем гражданам. Они прятали от враждебного мира своих нелегально ввезенных детей, и вот теперь, когда, наконец, могли гордо поднять голову, пусть не в упоении, как когда-то, глядя на своего черного кондотьера, но хотя бы над чем-то, что отчасти изжили в самих себе, – над затюканным яилатцем, над пришельцем, просящим приюта, над третьесортным чужаком, мировая миграция снова меняла их частные судьбы.
Те, что побогаче и посмелей, организовывались на более выгодных капиталистических условиях, сами вливаясь в число перемещающихся, правда, уже привилегированных народов. Миллионы людей с юга страны продолжали убегать в центр, на север или за границу. Остающиеся дома левые честно, как могли, изучали язык тигринья и боролись против ущемления прав меньшинств. Но жители дальних, рабочих кварталов и сами начинали ощущать себя меньшинством, вытесненным за периферию, где вокруг стремительно умножалось чуждо пахнущее и непонятно звучащее. Ведомые шариатом, там по правильному пути ходили гуськом стайки женщин, красиво глядящие на мир из узких амбразур. Повышая государственную рождаемость, незнакомки плодили маленьких мальчиков, чтобы те потом могли следить за их поведением, соблюдать халяль, пиздить пидоров и устраивать выволочку жене, если нарожает слишком много девочек.
Постепенное скатывание государства с его любовно, хоть и наспех сделанных республиканских катушек, новый исход редеющих автохтонов, стремительное распространение имени Мухаммед и Малак, тихое расползание китайского мира, тщетная реанимация трупа экономического послевоенного бума с помощью выхлопов экспортированного газа были мне иногда горьки. Пусть и не взаимную, но все же любовь на грани дочерней чувствовала я к этому месту.
Когда чайка была изгнана, покой восстановлен, а мы двинулись в конец портиков, старомодно одетый господин в черных узких лаковых туфлях и длинном пиджаке с поклоном протянул руку Флорину. За последнее десятилетие стиль одежды в этой стране сильно американизировался, и уже трудно было просто так, на улицах, найти былой вкус, на который когда-то равнялся чуть ли не весь мир. Даже семидесятилетние в одежде и в поведении мало отличались от подростков, и этот старик был любопытным анахронизмом.
– Complimenti, юноша. Ваша речь взволновала меня. Кому-то действительно может показаться, что мир распадается и что страны лопаются под натиском иммиграции. Такая точка зрения будет вполне простительна, не судите строго этих людей. Они могли показаться вам не совсем любезными, но ведь надо же время от времени кого-нибудь хотя бы незаметно пнуть, иначе ничего не останется, как разбить собственную голову о стену. А это непрактично. Вы, наверное, слышали, что наша культура основана на рациональных началах и, главное, на самоуважении? Однако, если мир и лопнет, это произойдет скорее от двух-трех раздувшихся мировых кошельков. В них накопится столько денег, что они закроют солнце, и земля станет холодной. Все-таки не варвары, как принято думать, разрушили Древний Рим, а демографический кризис, непомерные налоги, коррупция и тупость зажравшейся администрации. Есть подозрение, правда, что ворота в осажденный город открыли как раз обиженные иммигранты, – и старик, или мне это только показалось, почти незаметно нам подмигнул. – Им вдруг надоело быть людьми третьего сорта. А получи они вовремя римское гражданство, все было бы по-другому. Какая неосмотрительность со стороны властей! Ведь они могли бы продолжать быть немой рабочей силой, и те из них, что уже жили или даже родились в Риме, ему преданно служили. Однако доведенные до отчаяния готы взбунтовались, объединились с гуннами и развернулись против самих римлян. Оказалось, что и у готов есть гордость. Поучительная история, молодой человек, не правда ли?
Старичок, изящный (ну просто дирижер оркестра!), стоял с яркой улыбкой, как вымытый содой фужер.
– Звучит угрожающе. – И я вспомнила, что, конечно, знаю этого синьора. Как-то в сицилийском кафе он предлагал мне уроки латыни. Время от времени он начинал заговаривать на ней с прохожими и даже писал стихи на этом древнем языке. Порой, открывая свою коленкоровую тетрадь, он читал оттуда что-нибудь понравившимся ему девушкам или юношам, как он называл всех, кто был моложе его. – Может, и правда на подходе новые гунны, а Европа, которая приютила новых готов, скоро об этом пожалеет?
– Да, есть такое мещанское представление, что Европа дает приют и денежки своим палачам, ну а почему она это делает? Потому что такая добренькая, что ли? – спросил Флорин, улыбаясь латинисту. Он был явно доволен успехом и, наверное, чувствовал себя чуть ли не Цицероном.
