Партии Макса и Аниты сливались вместе: вдалеке, в гостинице, она пела отрывок из его оперы, он со скал ледника заливался в своей тоске по ней. В конце к ним присоединялся хор слушателей, которые, восхищаясь ее голосом, порицали, однако, такую немелодичную музыку и с нетерпением ждали, когда же радио заиграет джаз. Согретый пением Аниты, Макс вдруг осознавал, что он «хочет снова вернуться к жизни и к ней», а Анита, в этот момент не могущая его ни видеть, ни слышать, продолжала: «Плачь, о слеза, беги». Ее ария должна была длиться на несколько секунд дольше, чем его. Именно на фоне этого «божественного голоса», как выражались слушатели-персонажи и слушатели реальные, в мегафон раздавалось сухое объявление о начале джаза. Однако уже второй раз за вечер Мирон увидел поднятые брови дирижера: Надя закончила на полтакта раньше, и «Achtung!» повис в пустоте.
Мирон молил, чтобы последние пятнадцать минут прошли поскорей. Оставались лишь мелочи: ее отрывочные реплики на вокзале и заключительный хор.
Наконец все персонажи появились у края сцены, и Надя по привычке смогла украдкой взглянуть на Мирона. Звенел звонок, возвещающий об отправлении поезда, хор прощался: «Закончилась эпоха, начинается новое время! Не перепутайте, не сядьте не на тот поезд. Дорога в неизвестную страну свободы начинается».
«Может, не так блестяще, как всегда, но слава богу, и этот спектакль закончился удачно», – наконец Надя могла найти, пусть и подернутое волнением, одобрение Мирона, и несколько секунд она смотрела только в его глаза, уже не следящие за нотами. Мирону стало трудно дышать, воротничок рубашки душил. Каким же странным был ее взгляд! Никогда еще она так не смотрела на него. То ему казалось, что она просто глядит сквозь, то – что его мечты сбылись и она тоже полюбила его. Смычок вздымался, и она следовала за ним. Когда же в последнем веселом куплете: «Джонни сыграл и пригласил нас всех танцевать. Если вам понравилась эта игра, поблагодарите его» – сопрано должно было перекрывать остальные голоса, голубизна Мироновых глаз стала заливаться синевой изумления и ужаса. А Надя смотрела в них, слышала музыку и пела. Потом смычок остановился, но она больше не смотрела на Мирона. Она слышала музыку и продолжала петь. Хор закончил, а она все продолжала, и дирижер махнул оркестру и певцам поддержать. Люди вскакивали с мест, жестикулировали, свистели, кричали что-то в зал, а она все равно допела до конца. Певцы окружили ее, оказавшуюся на несколько шагов впереди, и она, в последний момент освещенная софитами, поклонилась вслед за остальными.
Впервые Мирон не дождался выхода дирижера и аплодисментов себе. За кулисами налипшие вокруг Нади девицы, которых он чуть не назвал «девками», уже не могли ему помешать, и он пробрался через их кольцо. Она лежала головой на коленях у одной из певиц хора, сидящей на полу, и даже под гримом было заметно, какая она белая. Руки были ледяными, на лице застыли крупные капли пота. Кто-то прибежал с водой. Ей дали попить, а потом понесли в гримерную. «Надюша, Надин, Наденька», – ныли девушки. Перед носом Мирона они захлопнули дверь, и только когда кто-то вышел, чтобы встретить врача, одна сказала: «Господи, но почему, почему? У них же все было так прекрасно?! Мы все чуть ли не завидовали». «Что почему?» – прошептал Мирон, боясь спугнуть откровенность. «Застрелился! Да что же делается-то?» – и девушка, увидев в коридоре врача в сопровождении буфетчицы, вернулась в комнату.
Застрелился? Господи. Значит, брат ее застрелился, – понял Мирон. Страшный, необъяснимый ляп Нади в конце оперы получил объяснение. Но потом что-то смутило его, и ему вспомнилась фраза девушки: «Все было так хорошо». Или как она сказала? «У них». «Мы завидовали…» Кому завидовали? А он? Разве и он не завидовал? Но кому? Кому? Имя никак не хотело приходить ему на ум. Почему-то он заплакал. Дверь открылась, и вышел врач. Старенький, непонятно как сохранившийся среди подобного ему, выброшенного на свалку человечества, доктор. Только он и удостоил Мирона: «Эмоциональный шок, позвольте представиться, эмоциональный шок. Рвота, головокружение, потеря слуха, крайнее возбуждение, все в порядке вещей. Скоро оправится и горы пойдет воротить, не удивляйтесь, и сами рядом постарайтесь все же. А вот завтра, послезавтра и еще несколько дней тяжко… Не оставляйте барышню ни на минуту. И ах да, простите, но позвольте выразить восхищение хоть и в такой драматичный момент: заслушиваюсь, знаете ли, вашей игрой, когда возможности позволяют». И, поклонившись, он стал уменьшаться в перспективе коридора.
Часть ночи Мирон прождал Надю в парадном Бориса, остальную – сидел у ее входной двери. Внутрь она его не пустила. Врач был прав: уже через несколько часов Надин слух восстановился, хотя она и не хотела никого слышать еще множество дней. А Мирон, прося отсрочку за отсрочкой в театре, через месяц был уволен. «Конечно, с возможностью восстановления. Музыканты такого уровня на дорогах не валяются, сами понимате». Как будто музыканты другого уровня там валялись. После того как Надя стала терять слух уже окончательно, он понял, что чаще всего слова были ни к чему.
А для них началась совсем новая жизнь. В ней не было того блеска и величия, в котором, заглядывая в будущее, всегда был уверен Мирон, но он не успевал об этом задумываться. Они выступали с концертами на утренниках, в сиротских домах, в кинотеатрах, профсоюзных клубах, лабал Мирон и по жмурикам, и особенно в интеллигентской среде был по этому делу просто нарасхват.
Постепенно он научил Надю слышать глазами: главное было смотреть на его лицо и руки, когда он сидел за фортепиано. Почти весь свой заработок Мирон тратил на слуховые аппараты, и вскоре у Нади дома можно было бы провести выставку технических усовершенствований. Тут были и просто слуховые трубки, и рожки, и немецкие электрочемоданчики, и даже американское ламповое переносное чудо. После работы Надя мчалась домой отпустить няню. Неожиданно она стала матерью восьмимесячной малютки: брата и его жену сослали, и она усыновила их ребенка.
Наедине Мирон брал Надю за руку, пытался целовать, делал ей предложение, умолял выйти замуж пусть и не любя, просто ради сына, но она уклонялась и отшучивалась. Смеялась, смеялась рядом, и это уже было для него ослепительным счастьем.
…никогда больше не говорила о……причину…
…музыка…
Подземные воды
Рим был миром, и мир есть Рим.
И если те же названия даются тем же вещам,
Не обойтись здесь без имени Рима,
Называя его именами земли и волны,
Можно измерить мир Римом,
Ибо план Рима является картой мира.
Жоакин Дю Белле. Римские древности
«Два чужеродца, два обломка далеких миров, отшлифованные морем, в результате мы стали с тобой похожи», – по-старушечьи сентиментально изрекла я, исчезая из поля зрения зрителей и актеров, которые только что вместе с нами сыграли такой удачный спектакль.
Да-да, мир очевидно распадался, но сколько раз с ним это уже случалось? И имело ли это значение для тех, кто существовал в параллельном пространстве кривого зеркала? Ведь для нас этот распад начался намного раньше. Знание чужого нас, конечно, обогащало, но мы были все же скорее существами двойного отсутствия, чем двойного присутствия. О, мы понимали и тех, с кем жили раньше, и тех, с кем жили сейчас. Но они-то нас не понимали! Ни те ни другие.
