Гулял здесь, конечно, и он, местный престарелый магнат, почетный кавалер коммерсантов в восковой маске, на которой были схематично намалеваны бодрые щечки здоровья, успех и удача, сексуальная возбужденность и самодовольство. Ее, как когда-то древнеримскую маску умершего родственника, примеряли на себя многие, и часто мужчины казались здесь на одно лицо. Ради подобных кавалеров иные дамы тоже старались смыть свой облик. Часто замаскированных показывали по ТВ, о них писали в новостях, и жители вспоминали их даже в момент отдыха после работы, если она у них, конечно, была, потому что не во всех билась коммерческая жилка и не все находило себе покупателя. Те, у кого водились деньги, старались выискать что-нибудь новенькое, а у тех, кто был бы и рад приобрести давно облюбованные башмаки, больше на них не хватало, так что порой продавцы и даже владельцы, у которых теперь не было возможности содержать персонал, целый день куковали у открытых дверей магазинов. Их усталые, посеревшие под вечер лица контрастировали с новыми зазывающими вывесками соседних лавок, заполненных мусором.
И в то же время кто, как не эти люди, умел так мастерски превращать трагедию в праздник, а скуку в трагедию?
Не в пример нам, рахитикам, у них явно не было недостатка в витамине D. Энергия так и брызгала из них крепким кофе, проходящими слезами и любезным смехом. Любая историческая площадь могла похвастаться здесь проходившими на ней празднествами и развлекательными казнями. Каждая улица навевала воспоминания о похоронных процессиях, триумфальных и карнавальных шествиях, многолюдных папских молебнах, королевских галопах, фашистских маршах. О показательных проходах приговоренных к казни с их неожиданно длинными шеями, беззащитно торчащими из одежд с заранее отрезанными воротниками. О праздничных марафонах и демонстрациях протеста. Показах мод и гигантских декорациях из папье-маше в честь рождения инфантов, помолвок и свадеб сиятельных особ. О конных забегах, военных кавалькадах и о национальных вело– и автопробегах.
У меня, дочери героического народа без памяти и традиций, вековые привычки вызывали восхищение, зависть и раздражение одновременно. И все же мне казалось, что у страны, в которой я родилась, и этой было что-то общее. В конце концов, «маленький человек» был нашей, отечественной штамповки, только здесь к подобному человеку, как и к человеку вообще, испытывали меньшее сострадание. Любопытно, что для какого-то одного «разочарования» в их словаре оказывалось целых три слова, а для нашей «жалости» не находилось даже точного перевода. Жалость была чем-то, что унижало, чего нужно стыдиться, и все старались сделать вид, что они выше, чем на самом деле, – выше ростом, выше на ступеньках социальной лестницы, выше по своим душевным качествам, шире по возможностям охвата знакомств и блата. Подобное введение в заблуждение называлось приличным поведением. Может, и правда это было лучше, чем выносить сор из избы и бить себя в грудь, заголяясь в содеянном и даже надуманном, как мы? Однако в том, что касалось бюрократии, страха перед властью и беззакония, мы точно могли бы посоревноваться.
– Ерунда, – кисло процедил Флорин. Заговорившись, мы снова очутились у фонтана, еще не понимая, что тем, кто согласился бы за нами понаблюдать, было бы куда интереснее следить за действием: ну хотя бы плохонький детектив или, на худой конец, любовная история! – Между вами нет ничего общего. Итальянцы дурачат власть, показывают ей язык, – и он в подтверждение высунул свой, – подчиняются ей из расчета и страха. По природе своей они многопартийны, а вы грохаетесь – и всегда будете – на колени перед властителем-отцом. Вы изначально признаете свое бесправие, потому что в вашем сознании брезжит идея существования какой-то высшей правды, доступа к которой вы лишены только по чьей-то несправедливости и коварству. Итальянцу же на правду наплевать, он защищает не правду, а право, свое – в первую очередь. Они – европейцы, а вы – не пойми что.
Это кто еще тут выступает? А у вас нет ни того ни другого! Ни права, ни правды, ни их эстетической выстроенности, ни нашего мистического хаоса. Как убого и кроваво вы придавили своего вождя, самого бескровного из всех тиранов! Лучше бы на кол посадили. Зато наша страна никогда не была разделена, мы-то, что уж тут таиться, сами всех захватывали, а вы вечно будете метаться, как мелкий сурок, в страхе перед пастью более крупных хищников, – хотела было я ринуться на защиту неизвестно чего, но сбилась, подумав о том, не утверждал ли он только что, будто вообще никаких итальянцев не существует, а я сама – что мы с ним стали похожи, как два отшлифованных Великим Морем Заката камушка?
Ну говорил, но он же имеет право на альтернативное мнение, – то ли я это подумала, то ли услышала.
Запрокинув голову, он снова прикрыл веки, подставляя лицо розоватым лучам. Ни в каких мнениях уже нет смысла. Да-да, он явственно ощущает, что подступает конец. Может быть, что-то еще можно сделать, чтобы тот проскользнул мимо. Безумная улыбка рябила на его полных губах.
Это точно был кризис историка, пусть и невыдающегося. Наше время никак не описывалось предыдущим, а историк с этим согласиться не мог. История не нуждалась больше в аналитическом описании знатоков, а они все еще пытались урегулировать потоп шлюпок, сброшенных с тонущего лайнера. Теперь каждый прохожий был историком.
– Думаешь, конец можно придвинуть или отодвинуть по частной прихоти?
Несмотря на тепло, все-таки чувствовалось, что октябрь на исходе: камень остывал быстро. Со скоростью тридцать километров в секунду мы двигались в сторону зимы, и, встав, я решила поприветствовать ее, словно старую учительницу, вошедшую в класс этой площади. Кто знает, может быть, она смогла бы помочь мне в такую минуту. «Здравствуйте, ребята, – сказала бы она со строгой улыбкой. – Земле – прочный мир. Братство и равенство – всем народам. Коммунистические и рабочие партии будут развивать…» Нет, увы, кажется, это, как какие-нибудь детские шутки про пердеж, уже не доставляло. – Так что, думаешь, можно отодвинуть этот конец? – переспросила я.
– Не думаю, – Флорин пырнул меня не сразу сфокусировавшимся, только что утопавшим в небесах взглядом, – а этим и занимаюсь.
Я поежилась. Ежи сомнений поползли по моему телу. Некстати у меня все начало чесаться. Хуже, когда то, что чешется, находится где-то далеко под одеждой и считается неприличным. (Ужас, девочки, никогда не брейте, вот где настоящее мучение, если потом оставите расти). Мои мысли налеплялись друг на друга, как пластилиновые комки, и, видимо, из-за почесухи никак не могли отделиться от обрывков недомыслия: «Волосье, как звериное естество и источник заразы, в Древнем Риме снимали раскаленными орехами. Славатегосподи, на ногах у меня не растет. В те времена, когда их телам возвращали красоту и невинность богов, по нашим славянским степям гулял одинокий ветер, трепля шерсть шкур, в которые заворачивались бородатые охотники. Конечно, мы не европейцы. Европейцы – это не только те, кто родился на Европейском континенте, но и на земле, покоренной Древним Римом, а нас покорять не было смысла. Хотя настоящими мастерами бикини были не римляне, а их рабы с Востока. Значит ли это, что настоящие европейцы на самом деле – азиаты и африканцы? Медовые, дегтярные и масляные аппликации, трехсернистое соединение мышьяка».
