Конечно, он мог произвести впечатление «среднего человека» уже хотя бы из-за того, чем занимался, однако совершенно точно не мог быть монстром, опасным преступником, конформистом, расистом, поборником рабства и квалюнквистом
[35].
Стоило ему появиться, и сразу же сумрачное помещение, куда даже в летние дни едва проникал естественный свет, наполнялось тусклым рассеянным солнцем. Но таким бледным солнце Марио было лишь от собственного смущения светить во всю силу и от боязни ослепить других.
У нас было так заведено, что мой веселый меньшевик (благодаря своей теплой, от души идущей дипломатичности и смекалке дослужившийся до консультанта по вложениям), завидев меня в очереди, звал к себе в закуток.
Он восседал у маленького низкого зарешеченного оконца, выходившего в дворовый садик, а я располагалась напротив в удобном кресле фрау, словно на приеме у психолога. Его финансовые советы мне были нужны, как ему самому расческа, но тем не менее мы всякий раз оживленно беседовали около получаса, а то и больше, несмотря на то что неподалеку его ожидали настоящие клиенты: морщинистые, загорелые, с похоже разрисованными лицами матроны в легких одеждах и приличные господа в пастельных кашемировых свитерах или индивидуально сшитых рубашках, галстуках и длинных пальто. Эти важные птицы послушно и скучно ждали, пока Марио закончит говорить со мной о Буковском и Леопарди. С робостью малознакомых людей, которая перебивалась какой-то непонятной волной радости, мы обсуждали фильмы Линча и немое кино, пока буржуи достойно ерзали на неудобных стульях.
В этот день я пришла в банк, чтоб получить деньги от одного хламурного журнала. Конечно, мне было стыдно, что мои чувства к любимому городу покрылись глянцем, но я утешала себя тем, что, возможно, несколько статеек, изрезанных редакторами до неузнаваемости и дополненных, согласно новым вкусам метрополии, словами «эксклюзивный», «роскошный», «коллекционный», «исключительный», «избранный», не причинили ему, да и никому другому особого вреда. Мне везло, что в моих краях так увлекались хламуром и что иногда туда соглашались принять за деньги какой-нибудь мой галлюциногенный бред. Здесь у моих знакомых хламур не водился даже в квартирном тубзике. Писался он для того, чтобы его пролистывать в зале ожидания у гинеколога или дантиста, там, где слишком неприятно ждать. Интеллектуалы, особенно левые, не должны были одеваться по моде, продиктованной всему миру их соотечественниками. Никто им был не указ, кроме франкфуртской школы, и вид у них должен был быть немного запущенный, потертый, небогатый, хоть в реальности порой рафинированный и вполне недешевый. Я не любила гладить, и у меня неплохо получалось косить под них, к тому же от гламура у меня начинало все чесаться, как от спрайта или учебника по истмату. Однако чего только не приходится делать ради какой-нибудь спирали салата. Как говорится, если б не мамон да не брюхо, грелась бы себе на печи старуха. Перевод был только что отправлен, деньгоблеватель не откликался, и добрый Марио позвал меня в обход ожидающих, чтобы выдать мне несколько денариев заранее, тактично не спрашивая, за что они были присланы. Вместе с отложенным они составляли нужную сумму. Вот теперь бы и мчаться на вокзал, чтоб поскорей отдать их в залог будущему хозяину, но Марио не терпелось поговорить о новом фильме. В результате мы по-щенячьи сцепились с ним за искусство. Марио вообще восхищался фигурой творца, но понимал ее как-то романтически и был уверен, что искусство нарочно создано для того, чтобы люди могли поразмышлять, обнаружить красоту и сделаться лучше, и что в нем прописано какое-то конкретное послание, нуждающееся в расшифровке и интерпретации, чуть ли не рецепт.
Отслужив в армии, он прошел собеседование в банке и вот уже двадцать пять лет, лишь несколько раз поменяв филиалы, вращался вокруг одного пятачка.
Большинство его коллег закончили лишь бухгалтерскую школу, но сейчас в костюмах и галстуках, в этих мундирах офисных работников, они казались очень значительными, и взбалмошные типчики вроде меня тушевались при виде их респектабельности, не осознавая, что они были просто среднеоплачиваемыми слугами, с восьми утра до пяти вечера нагнетавшими свой геморрой, который мог лишь немного передохнуть, когда они выстреливались пулеметными очередями на молниеносный стоячий обед в места поблизости.
У банковских, как правило, был пожизненный контракт. Словно древнеримские солдаты, вышедшие из бедноты, они отдавали свою жизнь на служение, чтобы потом, на пенсии, до которой они, как заключенные, считали дни буквально с первого часа, вволю пожить до самой смерти. Они были если не свободными, то уж точно сытыми, и армия научных работников, преподавателей, профессорских ассистентов, учителей, с энтузиазмом учившаяся множество лет, а теперь сидящая на временных мизерных контрактах или вовсе без работы, стояла к ним в очереди, чтоб проделать какую-нибудь финансовую операцию. Банковские слуги с ленивой уверенностью в завтрашнем дне и следующем шаге глядели на них с ненавязчивым превосходством и посматривали на часы. Однако в этом была своя логика. Чтобы выбиться, выучиться и найти работу, кроме силы воли, нужны были сольдини
[36] и протекция, и так получалось, что доскакивали до планок власти в основном дети состоятельной и интеллектуальной буржуазии. Именно они, если не решали сделаться бездельниками, работали потом архитекторами, врачами-специалистами, журналистами заметных периодических изданий, адвокатами и, понятное дело, экономистами, заступая на место своих отцов.
Конечно, общество расшатывалось, и его древние устои можно было приписать исчезающим добрым временам, но все же их исчезновение пока только витало в воздухе в виде идей и приготовлений, а на земле они еще как давали о себе знать.
С половины четвертого до половины шестого, повеселевшие, как вырвавшаяся с уроков на волю ребятня, банковские выскакивали на улицу к метро, автобусам и мотоциклам, чтобы добраться до своих машин. Работники министерств, такие же, но чуть более привилегированные слуги, если не получалось почему-то улизнуть уже в три, тоже выходили в это время, и воцарялся хаос.
Часть человечества, знающая, что она будет делать начиная с сегодняшнего дня до вожделенной им пенсии или даже смерти, шла тратить деньги в ледяные склады, заваленные едой. Как и я, они платили за выращенные в полях Апулеи новыми рабами помидоры, набирали яйца и мясо ненавидящих друг друга из-за тесноты и страха, напичканных кортизоном и антибиотиками куриц, бросали в глубину тачки или корзины ярко-красную плоть коров, раздутых от комбикорма, и, нагруженные мешками, поохотившись за местом парковки около получаса, возвращались домой, где их ждали любимые в обнимку с телевизором и изредка – дети-юзерпики, с проводами, растущими из ушей, со взглядами, опущенными в экраны, в которые они с быстротой пульса тыкали всеми пальцами. Некоторые, особенно пожилые банковские, переставали есть яйца, мясо и сыр, душевно срастаясь с борьбой веганов, хотя по-прежнему щеголяли в кожаных ремнях и ботинках. Среди папок со счетами и акциями они все еще бережно хранили книги по истории вооруженной борьбы и древние, пожелтевшие листовки, полученные ими когда-то из рук бунтарей, их сверстников или длинноволосых бородачей чуть постарше. Любой мятеж или хобби, любой мятеж как хобби были хороши, лишь бы отгородиться от бесцветных и пресных будней.
