Были у них, однако, и свои пунктики: например, фирма Белая мельничка. В рекламе жила одна счастливая семья с томно любящими друг друга и красиво поседевшими бабушкой и дедушкой, энергичными и ласковыми родителями и несколькими с иголочки одетыми детишками. В роликах, перебивавших любую передачу или фильм, эта семья торжествующе и самовлюбленно поедала печенье или полдничный паек долбаной белой мельнички, – символ счастья, которого надо было держаться: верность семейным идеалам, бодрое и медленное увядание, передача традиций.
Марио Леоне был экзотическим растением в этом анонимном мире. Над его столом висел портрет Чехова, а на столе стояло фото Пиранделло. Почти все коллеги и клиенты Марио думали, что он повесил изображение самого себя, а на столе стоит портрет его папашки, и синьор Леоне с ними соглашался. Он ненавидел пустые споры.
«Мой потенциальный, но недосягаемый друг», – мечтала я о нем и часто придумывала какую-нибудь техническую причину вроде забытого кода, чтобы заскочить в его темницу.
Только через несколько лет я узнала, что и у Марио был геморрой и что и он, хоть и совершенно непринципиально, покупал «Белую мельничку». Но тогда уже я была готова простить ему что угодно.
Наконец мы все же пришли к согласию по поводу другого фильма, и, примиренная, я вышла из открывающегося нажатием кнопки стеклянного пространства, где, как в приемной у врача или в крематории, говорили шепотом и двигались словно тени. Мгновенно рев, визг и клокотание града на несколько секунд оглушили меня.
Бог умер
Как же он ненавидел эти летние поездки на море! Особенно в первые полчаса после подъема. Неуклюжий мальчик с толстыми коленками и не по возрасту большими ступнями недовольно, но непоправимо добродушно усаживался в постели. Ранним утром в комнате с закрытыми от жары ставнями его влажные, темные маслины глаз, близоруко щурясь, пытались сфокусироваться на часах, недавно подаренных ему ко дню первого причастия: неужели это правда и уже пора вставать?
Из-за того что отец всегда боялся опоздать, выходили в шесть с небольшим. Примерно через два часа после того, как Марио начинал видеть первый сон.
Летними вечерами, как только отец с матерью затихали, он включал маленькую лампочку и вытаскивал из-под подушки начатую книгу, пока она не падала на пол или он сам не валился лицом на открытые страницы, погружаясь на несколько утренних часов в едкие облака печати. Под подрагивающими веками они превращались в запах отдраенной палубы, пеньки гамака, деревянной каюты, девичьей прохладной кожи. Корабль накренялся, качался все сильней и сильней, голубизна воды врывалась в синеву неба, теплеющие стекла желтили занавески, отец барабанил в дверь, и Марио выбрасывало в конец шестидесятых двадцатого века, в тесную квартиру на периферии жаркой столицы. Высвобождая обнимающие подушку руки, уставший от ночного напряжения и снова во влажных, кисловато пахнущих пижамных штанах, которые нужно было срочно запрятать под матрас, он, с трудом двигая пухлыми и точно очерченными, словно у греческих статуй, губами, пытался ответить на поцелуй матери и упреки отца.
Но сегодня, как только родители вышли из комнаты, он незаметно для себя провалился в досматривание кусочка прерванного и очень запутанного сна. К его огорчению, которое совпало с облегчением оттого, что его проступок не будет замечен, отец отвлекся на недомогания матери, и теперь поездка немного откладывалась.
За завтраком, пока Марио заставлял себя держать голову маленькими аккуратными ушками вверх и миндалевидные большие глаза открытыми хотя бы наполовину, мать в халате, отец в безупречно отутюженном бежевом льняном костюме, с точно прочерченной линией холеных маленьких усов и в начищенных коричневых мокасинах, обменивались вполголоса, чтобы не помешать Журналу-радио, односложными фразами. Сегодня к ним, как и ко всем другим «дорогим радиослушателям», обращался теплый баритон, сообщая, что «в воскресенье двадцать пятого августа советские танки по-прежнему стоят в Праге», а «Свóбода ведет переговоры в Москве», что «продолжается напряженное ожидание», что «произошли новые кровавые стычки», а «количество русских оккупационных войсковых частей возросло до пятисот».
Все это было совсем непонятно, но вот уже несколько дней он слышал вблизи, хоть, конечно, только по телевизору, выстрелы, видел настоящие танки, растерянные лица молодых мужчин в военной форме и воодушевленную толпу студентов, которая вселяла в него зудящую приподнятость, словно аттракционы, где, с одной стороны, сам становишься бездумной частицей общего, с другой – за каждым углом тебя ожидает твой собственный, индивидуальный риск. «Дубчек, Свóбода! Дубчек, Свóбода!» – заклинал он, вливаясь в хор.
Узкое, мягкое печенье марки Джентилини, названное Витторио в честь короля Виктора-Эммануила III, известное, правда, больше под кличкой сигареты, размокало в кофе с молоком и кашицей прилеплялось к дну и краям чашки. У сигарет был любимый отцом вкус подслащенного лимона. Может быть, они напоминали ему родину, но Марио, ее ни разу не видевшему, а лишь догадывающемуся о ее благословенности по сырам и колбасам, обернутым в толстую бумагу, вперемежку с гигантскими лимонами, присылаемыми по почте сестрой отца на праздники, больше нравилось пресное Освего.
Запах свежемолотого кофе мешался с лосьоном после бритья tabbacco d’Harar, исходившим от отражающих солнце щек отца. С мускусом его оранжевой воды для волос Petrolleum, с легким и свежим ветерком от талька Робертс, которым он, встававший за три часа до матери, устилал себя после мытья, заключавшегося в обливании и обильном обрызгивании всех частей тела, так что капли еще долго падали с потолка.
А Марио успевал кое-как сполоснуть лицо после завтрака и наспех почистить зубы, так и не пожелавшие встать в ряд и словно в насмешку, будто стволы в чаще, выглядывавшие из-за спин друг друга.
Мать и отец уже ждали у выхода, а он, то и дело напарываясь голыми коленками на какой-нибудь угол, бежал снова в свою комнату, вспоминая, что забыл положить в сумку еще одну книгу, карандаш или тетрадь, куда выписывал получавшим похвалы учительницы литературы почерком яркие фразы. Как обычно, нужная вещь не отыскивалась, и он все более нервничал, шаря под нетерпеливые восклицания отца по столу, заглядывая за кресло и за кровать, спинка которой представляла собой небольшой книжный шкаф, куда могло поместиться до тридцати нормальных томов и до сотни уже давным-давно прочитанных томиков Золотой звезды Мондадори
[37].
Родители быстрой трусцой шли к остановке. Деревянный трамвай должен был подвезти к вокзалу, откуда поезда отправлялись каждый час. Отец, хоть и вел мать под руку, все-таки оказывался всегда чуть впереди. Марио с соломенной, наполненной книгами сумкой плелся сзади, плутая невидящим взглядом по фасадам домов, по малочисленным пешеходам и вывескам запертых на весь август магазинов.
