Устало рассекая воду, краем подпухшего глаза он заметил, как два человека стремительно несут кого-то к берегу. Выйдя из воды, Марио не почувствовал жара песка. Он стоял у темной полосы, чуть покачиваясь, и озирался. Казалось, он вернулся через много лет отсутствия и на все теперь смотрел как-то по-новому, словно никогда до того не видел.
Спотыкаясь, он медленно продвигался по диагонали пляжа на пятна, которые оказались склонившимися над кем-то людьми. Ему почудилось, что все расступились перед ним. На влажном голубом полотенце с вышитой по краю белой медузой лежал стройный мальчик. Лицо его ничего не выражало, он был бледен, светлые глаза смотрели в небо, на волосах еще не высохли капли.
Марио снова померещилось, что это он сам лежит на песке и что это вокруг него столпились люди. Кто-то, кажется, снова кричал, но слышно все было издалека и глухо, как гроза за несколько километров.
Входя в глубь импровизированного городка из лежаков, минуя его переулки, друг пиратов постарался напустить на себя уверенный вид. Отец по-прежнему листал Мессаджеро. Мать держала в руках его книгу и смотрела по сторонам, выискивала кого-то. Не замечая упавших в песок солнечных очков, она прикрывала светлые, словно ее венецианская лагуна, глаза. Увидев сына, она смущенно отложила том. Народ гудел разговором, но Марио не разбирал слов.
– Что-то случилось? – спросила мать, поворачиваясь еще влажным на спине купальником к солнцу. Я не могла тебя найти. Он посмотрел на ее открывающийся рот и угадал значение слов. – Кому-то стало плохо? Говорят, какой-то мальчик… А почему ты без сабо?
– Вернись сейчас же за обувью, – автоматически, не отрываясь от газеты, добавил отец.
Они вели себя как ни в чем не бывало, они ничего не заметили, и Марио, соразмеряя теперь куски реальности, понял, что с тех пор, как он зашел в море, прошло всего лишь около четверти часа.
Справа, со стороны соседних зонтиков, трещал транзистор, снова пели про уродливую, жирную и богатую дочку помидорного короля, траля-ля-ля, и кто-то, может быть, в пику включил переносной электрофон. Сквозь шум и помехи до Марио донесся высокий, резковатый и почему-то сразу родной голос. Он выпрямился во весь рост, и ему показалось, что он вырос. Вдалеке, еле видный, под жарящим солнцем все еще лежал мальчик на голубом. Захлебываясь и одновременно произнося ясно каждое слово, юношеский непримиримый голос то обволакивал, то чуть отталкивал, будто волны. Он был живой, неуправляемый. И в то же время Марио знал, что он поет именно для него и что теперь именно он, а не голос Кармо и Ван Стиллера будет вселять в него смелость и спасать от одиночества.
«Dio è morto
[42] , Бог умер, – пел новый, неожиданно встретившийся друг. – Я видел множество людей моего поколения. Они уходили, они шли по дорогам, которые ни к чему никогда не ведут, чтобы найти мечту, приводящую к сумасшествию из-за поисков того, чего они не могут найти в мире, который у них уже есть, который проходит по дорогам, пропитанным вином, через комнаты, что таблетками превращаются в облака дыма мира города, остающегося вражеским и равнодушным к нашей старой цивилизации и к Богу, который умер».
Утопая непомерно широкими ступнями в светлом песке, он возвращался к морю. При виде забытых, одиноко стоящих у коричневатого влажного края деревянных сабо с надписью на кожаной полоске сверху доктор Шолль его накрыло волной жалости к самому себе. Схлынув через несколько секунд, она оставила ощущение продолжающегося падения, которое всегда настигало его, когда он стоял на какой-нибудь возвышенности.
– Малыш, хочешь мороженого? Иди сюда, – позвала мать.
Розы на ее купальнике шевелились, и Марио понял, что любит ее.
«На обочинах дорог – Бог мертв, в машинах, купленных в рассрочку, – Бог мертв, в мифах лета – Бог мертв».
– Невозможно терпеть этот треск, и что за содержание?! Что они преподают молодежи?! – воскликнул работавший завхозом в школе и потому принимавший особенно близко к сердцу вопросы воспитания отец, театрально развернувшись в сторону звучащей музыки и переложив третье мороженое в левую руку, чтобы взмахнуть правой. Разудалую Дочь помидорного короля, как и последовавший за ним ностальгический Фрин-фрин-фрин про музыку в зимнем баре, которую когда-то бывшие влюбленные слушали вместе, отец, и сам любящий петь, еще как-то мог вытерпеть, но песню, в которой не было ничего песенного, нужно было немедленно выключить.
Соседи слегка приглушили транзистор, а потом и электрофон, и теперь Марио боялся даже сглотнуть, чтобы не пропустить ни одного слова.
«Говорят, что это мое поколение больше не верит в то, что маскируется под веру, в вечные мифы родины и героизма, потому что пришел момент отказаться от всего, что фальшиво, от пустой гордости и благопристойности и от Бога, который умер, в лагерях смерти Бог умер…»
Все ближе была слышна сирена Скорой помощи, и последние слова он так и не расслышал.
Любимое мороженое Кремино звало оберткой: синим – неба, темно-коричневым – шоколада.
Опять Марио заметил на коленях у матери красную обложку «Дочери корсара».
– Очень интересно, знаешь, я немного прочла, – она взволнованно улыбнулась и протянула ему том.
Марио, нахмурившись, нашел страницу, на которой он остановился. Пробежав глазами несколько строк и заметив, что дошел уже до середины, он удивился, что ничего не помнит, а в голове по-прежнему звучит эта песня.
– Пришел момент, – сказал он вдруг в никуда, – отказаться от всего того, что фальшиво.
– Хм, – и отец поглядел в сторону, откуда завывал звук Скорой. – Они еще научат тебя, что насилие – это правильно. И как ты поймешь, что фальшиво, а что нет?
– Он это почувствует, – ответила за Марио мать и обняла его.
– Ух, какая ты горячая! – прижался к ней мальчик, а потом неожиданно ущипнул ее за щеку. В этом его жесте была угловатость и в то же время бесконечное сладострастие. Мать шутливо ударила его по руке.
Недалеко от них, поодаль от своих бабушки и дедушки, сгорбился паренек его возраста.
Полувегетативный дед, кажется, уже ничего не понимал, а бабушка в закрытом купальнике, с перекошенной сколиозом спиной, все равно ему что-то говорила, давала попить, сперва сняла с него рубашку, а потом, передумав и покачав головой, снова ее надела. Их внук с тоскливым, неулыбающимся лицом смотрел поверх голов бабки и деда на ребят, играющих в волейбол, и Марио подумал, что, хоть его родители и немолоды, он еще не так и несчастлив.
Эта мысль стала тверже, когда в баре, поколебавшись между маленькими бутылочками темно-коричневой шипучки Кинотто Нери (настоящий кинотто!
[43]) и Чедраты из цитрона, он остановился на карамельно-лимоновой газировке Спума
[44]. На ее наклейке дромедар с всадником в каске грациозно бежал в сторону оазиса по пескам пустыни.
