Около часу дня в таверне, куда можно было приносить свое и где родителям наливали белое вино из плетеного кувшина, он, заняв полностью деревянную лавку, уплетал любимую лазанью из Домашней кухни по соседству.
Потом, как всегда, пошли в тенистый сквер, где родители вполголоса говорили на скамейке под мясистыми листьями магнолии, а Марио обычно просто смотрел на деревья или на муравьев, больших черных или мелких коричневых, но сегодня, измученный, он сел под широкой кроной дуба, чуть просвечивающей синевой, и закрыл глаза. Слишком много событий с ним произошло за этот день, начиная со смерти Черного корсара и встречи с его дочерью и заканчивая тем, что он запросто мог утонуть. А если бы это все-таки случилось? В эту самую секунду он не сидел бы под деревом, не видел бы его вырезанных листьев. А мать и отец? Что делали бы они сейчас, если бы его больше не было? Он вдохнул всей грудью запах травы, пытаясь удержать его как можно дольше, и опять чуть не заплакал, сопереживая неуемному горю матери.
«Бог умер», – беззвучно произнес он, и снова в месте меж животом и сердцем образовалась дыра.
Однажды (тогда он был еще совсем маленьким) отец взял его с собой в Скала Санта
[51], и они вместе со всеми очень долго ползли на коленях по крутым ступеням, на которые две тысячи лет назад капала кровь Спасителя. В мраморе были сделаны дырочки, и в них было видно древнее деревянное покрытие с еле проступающими темными пятнами.
Эта кровь превращалась в белое вино, когда, наряженный в красный стихарь из атласа и белую кружевную епитрахиль, он подавал его вместе с водой священнику. Чуть предваряя торжественные слова о хлебе и вине, о крови и теле, старательный служка, он три раза звонил в колокольчик и вместе со всеми отвечал «et cum spiritu tuo»
[52]. Он глубоко переживал службу, но любил ее еще нежнее за то, что к ней прилагался бесплатный вход в приходской кинозал. Устроившись в деревянном кресле, одновременно он пролетал по лагерю в открывающей мускулистые ляжки и накачанные руки легкой тунике вместе со смуглыми великанами Ромулом и Ремом
[53]. Почти того же возраста, что и Самсон
[54], со странно заплетенными длинными косами, он тоже превращался в силача и защищал обиженных. Слова отца Самсона о том, что каждый дар становится бременем, запали в него, и, смастерив тунику из старой майки, разворачиваясь в разные стороны оголенным торсом перед зеркалом, он тщательно искал знаки не только нарастающих мускулов и пуха на груди, но и своего хоть какого-нибудь тайного дара. Не найдя ничего особенного, он скорее даже обрадовался. Он предпочитал быть легким. И был готов лишиться чего угодно ради одного только взгляда Далилы.
В Библейских историях
[55] он особенно любил Рай: Адам, а главное – Ева были там ну совершенно голые. Сцена принятия родов Сарой в Аврааме тоже была загадочной и волнующей. А когда в Царе царей
[56] рыжий Иисус, неподвижно глядя в глаза зрителям и Иуде, в который раз приказывал «исполнить поскорее то, что тот собирался сделать», он неизменно надеялся, что Иуда все же откажется от своего замысла. Отвращение к предателю всегда пересиливала жалость. Его никто не любил, и Марио думал, что если он попробует хоть на каплю, то Иуда станет лучше и что в прошлом, может, что-то поправится, а Иисусу не нужно будет страдать. Так что вера была всегда рядом, и все-таки, несмотря на это, сегодня он догадывался, что Бог, наверное, умер опять, может быть, теперь по-настоящему, безвозвратно, и новая пустота напомнила ему синяк в глотке после вырывания гланд.
К поезду шли в гору и собирали большущие шишки пиний. Иногда, чтобы мать-сердечница могла отдохнуть, останавливались и выколупывали из них орешки. Отец снова принимался рассказывать о путешествиях и чудесах своей молодости. О том, как рано утром из-под камня, на котором он ночью приклонил голову на несколько часов, вылезла змея. Как они, испугавшись, что потерялись в пустыне, пожертвовали одним дромедаром, взрезав ему глотку, чтобы напиться из его желудка, где, по уверению однополчанина, в отдельном мешке накапливалась вода. О белом поезде, который шел из Джибути в Аддис-Абебу полтора дня, о том, как гиены и крысы подъедали по ночам дневной мусор города и утром он казался чистым, словно после поливки. Об оглушающих каскадах, бросающихся с пятидесятиметровой высоты в озеро, где собирались красавицы, за которыми он вместе с остальными наблюдал из укрытия, с замиранием ожидая того момента, когда они наконец разденутся, и как в первые секунды не мог справиться с отвращением, а потом, пересилив себя, убедился, что они действительно прокаженные. О том, как они, оставшись вчетвером, защищали скалу в Тембиенском сражении два дня и две ночи и как сперва он стрелял из винтовки, а потом, когда артиллерист попросил поменяться с ним местом и сразу же был убит выстрелом в лоб, он взял его пулемет. Как за это получил медаль и повышение по службе и как с милицейскими войсками шел маршем от порта Масавы до столицы.
На обратном пути примагниченные ухом к трещащим транзисторам пассажиры то и дело выкрикивали вместе с обозревателем, перекрывая стук колес: «Бонифаци, Гио передает мяч Маццоле, Фортунато, Маццола, Кукки, гоооол!» Отец, чуть отстранившись и выпрямившись, напряженно вслушивался. Короткие комментарии перебивались музыкой. Слава богу, это не был Футбол минута за минутой, но, хоть и играла команда Лацио, передача тоже не обещала Марио ничего, кроме безликой тягомотины. В этой стране он был редким, если не единственным мальчиком, который был безразличен к фигуркам Панини. В свой альбом он наклеивал не обмененные или выигранные в поддувание (если картинка переворачивалась, она становилась твоей) фото игроков серии А Фьорентины, Вероны и Ромы, а великих людей или представителей истории цивилизации
[57]. И запах клея Кокоина приводил в восторг и его.
Дорогой длинною
Ты рай для изгнанников, Италия!
Перси Биши Шелли
Чудо отыскания денег на квартиру случалось почти каждый месяц. В нужный момент они просто слетали вниз или оказывались под ногами, словно серпантин, который падал с крыльев веселых разноцветных ангелов, грохочущих на барабанах, стонущих волынками, заливающихся в пляске трубами, – целый военный оркестрик в капелле папского адмирала Карафы.
