– А в Бухаресте есть метро? – спросила я, чтобы хоть как-то разрубить кольцо охватившего нас отчуждения.
– А как же, – улыбнулся он, как будто прежде просто забыл о приличиях, отряхнулся от видений и вспомнил, как, вынырнув из катанского метро, сел однажды в автобус, чтоб добраться до пляжа Плайи. В тот вечер ему опять не спалось, и он бродил по берегу зимнего моря под всполохами, что будто перья хвоста жар-птицы распускал вулкан. Море его детства зимой леденело, и даже ночью опаловый свет снега освещал следующий шаг. Здесь же углубления от тысяч следов на песке казались черными входами в бездонные пещеры. Он старался ступать точно в следы незнакомцев. Неужели их жизнь была такой же безысходной? И, подняв лицо вверх, он закричал о себе всем этим недавним прохожим, что в обнимку, за руку, веселой компанией оказались здесь несколько часов назад, а сейчас наверняка спокойно спали в своих уютных гнездах. Начинался восход, напряжение оседало, бледнея, как краски Этны.
Когда он вернулся домой, дома уже не было. Не было больше и всего огромного бидонвиля, только матрасы валялись на земле и его розовый развеселый диван кособоко торчал в серой глине. Ища свое и подбирая чужое, в вещах рылись бывшие жильцы. Они рассказали, что под утро в котловане была облава. Кого-то забрали в центр, кого-то, кто сопротивлялся, – в кутузку, но многие успели убежать.
Собрав из того, что смог найти, в два мешка из супера, он полтора месяца жил на улице, пока не был взят в компаньоны тремя продающими кто что горазд нигерийцами и одним албанцем-домушником. Кстати, именно в метро он встретил своего капрала, который напомнил ему о неотданном долге и предложил новую работу. Правда, первые деньги на съем у него появились только после испытательного срока и вычета этого долга, но по сравнению с предыдущей служба была элементарной: получать пакеты и отвозить их по определенному адресу. Про Амастана он теперь почти не вспоминал. Время от времени, правда, приходилось отгонять навязчивое осязание его руки, вырываться из омута его глаз. «Нужно жить дальше». Эта фраза возникала сама по себе все настойчивей, и, несмотря на ее очевидность, он стремился быть с ней в согласии. То, что произошло, – трагический эпизод, – твердил он себе будто докучную сказочку. Откажись он даже от своей жизни, ее все равно не вернуть Амастану. «Ведь я тоже умру. Зачем же это делать заранее? Времени не существует, поэтому в каком-то смысле меня уже нет, оба мы уже умерли. Или же оба, как и раньше, живы. Это не имеет значения». Так беззвучно он полемизировал с кем-то, пока тупая, прямолинейная совесть заскорузлыми пальцами упрямо распутывала узлы софизмов и до поры до времени качала мускулы.
Первые деньги пошли на обновление гардероба. На барахолке нашлись отличные джинсы, а его давняя мечта – кожаная куртка мотоциклиста – сидела великолепно, и он даже раза два перехватил заинтересованный женский взгляд. Одежда и еда в ту пору еще оставались его маленькими слабостями – наследием бедности и однообразия соцэпохи. Стильный вид придавал бодрости, и евровый надой для далекой и все более фантасмагорической семьи выходил жирнее.
Опять сильно качнуло. На фоне шума и поднявшейся суеты слова Флорина, ответившего мне на какой-то уже забытый мною вопрос, затерялись, будто выпавшая мелочь. Двери, лязгая, открылись, зашаркали сотни ног, и остался только конец: «Неизвестные гниют под фундаментами домов».
Я не знала, что ему ответить, и промолчала. Несколько остановок назад огорчавшийся в начале пути из-за дурно пахнущих иммигрантов господин напротив сейчас выдохся, привык и уткнулся в мобильник, хотя, и правда, первое впечатление после захода в вагон было не самое фруктовое.
«Термини», – проскандировал мягкий, высококультурный и в то же время уверенный голос диктора, и мне показалось, что он обращается именно ко мне.
«Только то, что чисто изнутри, чисто снаружи. Лоск есть, пятен нет», – выпалила я, чуть растерявшись, в ответ. Почему-то это было первое, что пришло мне в голову. Уже на выходе я сообразила, что лучше мне было ответить по-другому: «Reactine, veloce proprio quando serve! Реактин – скорость именно тогда, когда она необходима!» Или еще убедительней словами из коротенького, полного напряженной загадочности фильма про Альфу Ромео с музыкой Михаэля Андреаса (который, уверяла я себя, не мог знать об ее использовании в рекламе, как его любимый Лигети не знал о Кубрике): «il cuore ha sempre ragione, сердце всегда право». Может быть, если бы наши отношения с диктором зашли дальше, я могла бы поступить, как девушка из рекламного ролика про saratoga bianca, белый силикон: «vuole una prova? хотите убедиться сами?», расстегнуть молнию на белом халате и, вдруг оказавшись совершенно голой, подняться по ступеням и шагнуть в синь бассейна на его глазах.
О, как я желала познакомиться с обладателем этого голоса! Я была его настоящим фаном. Наверняка – воображала я – он был тонким и интеллигентным человеком твердых правил. Нотки его баритона, веского и теплого, как будто указывали мне правильный выход. Выход не только из вагона метро. И может быть, именно его я могла бы расспросить подробнее про смерть под балками домов, про фабрики, про дружбу народов, про… Да мало ли о чем можно было бы с ним поговорить! Это был мужчина моей мечты, и иногда, засыпая, я повторяла его слова, как колыбельную.
Вытолкнутые на переполненный перрон, прорвавшись через осаждавшую порог толпу, мы заметили знакомых Флорина. Кроме гармони и скрипки, у них была еще и банка с монетами. Они, оказывается, переходили из вагона в вагон и вот, в отличие от нас, кое-что выручили себе на ужин.
Скитальцы
Я утратил одно обличье и не обрел другого <…> и я верю, что такое может постигнуть человека, попытавшегося смотреть на вещи сквозь призму сразу двух образов жизни, двух систем воспитания, двух сред обитания.
T. E. Лоуренс. Семь столпов мудрости
Скиталец и странник имеют мало общего с беженцем, погорельцем, бомжом, как, впрочем, и с пилигримом или путешественником, хотя их путают и с тем, и с другим.
Беженцы вынужденно оставляют свой край. Долго или никогда не покидает их боль обиды и желание перемен на собственной родине. Иногда они отрекаются от своего прошлого и принимают чужое. Это большие и трудные дети, переросшие, а порой пережившие самих себя. Позади – смерть, родные запахи, голоса любимых, которые, может быть, больше никогда не придется услышать.
Эмигрант – человек, который тоже оставил свою землю, но не для того, чтобы выбрать между жизнью и смертью. Он выбирает между необходимостью есть скудную пищу селений, выискивая консервную банку с наименее потускневшей наклейкой в полупустом магазине, и между возможностью приходить в супермаркет с тележкой, как достойный человек. С помощью переселения он хочет улучшить свою, а главное, жизнь уже существующих или будущих личинок.
Что же касается путешественника, он, как паломник, стремится к конечному пункту, преследует какую-то определенную цель, будь то горный хребет, позвонки какого-нибудь святого или просто появление своего фейса в виртуальной бесконечности на фоне чего-нибудь примечательного.
