Бомж, потерявший жилье или отказавшийся от него, мученик бедности, несправедливости, беспомощности и болезни, часто – самый настоящий домосед с чертами анархизма, только бездомный.
А странник и скиталец может даже никуда не идти, но он все равно будет странником. В его системе мира нет центра и конкретной цели, но она и не линейна, как дорога охотника или кладоискателя, пусть и кружат они по следам хитрого зверя или бредут по траченной временем карте, найденной в случайно выловленной и обросшей водорослями бутылке.
Мои новые знакомые обращались друг к другу Чирикло и Сонакай, но представились мне Ангелом и Веселином.
– Они-то? Тоже из Румынии, – ответил за них на мой вопрос Флорин.
– Из Сербии, – вспомнил Веселин.
– Из Венгрии, – в унисон с ним сказал Ангел.
– А, ну да, из Венгрии тоже, – спохватился Веселин. – И из Румынии, конечно, – добавил он, взглянув на Флорина.
Уже полчаса мы петляли вчетвером вокруг вокзала, заглядывая в урны и темные закутки. Без всякой надежды я брела, утираясь шарфом от небесной, глазной и носовой воды, которую приходилось заглатывать и зашмыгивать внутрь, так как даже бумажного платочка ворюги мне не оставили, пока все-таки не зашла в Тромбетту за жесткими салфетками, хотя было и обидно соваться туда без денег: кофе там был легендарный.
Под дождем и блестками летящего света транспортной артерии, на картонках, завернувшись в ватные одеяла, уже расположились бездомные. Слава богу, сегодня еще я могла смотреть на них из дали своего благополучия.
Прошло немало лет с тех пор, как я вышла на этот вокзал, мгновенно влезши в первый глоток загазованного, веселящего воздуха, словно в летнее платье, пришедшееся мне прямо по размеру. Какая наивность и самонадеянность! Коды не совпадали, хотя изо всех сил я старалась отыскать тот, правильный. Где-то же он был, черт его побери! Лыб но еж от едг! Но шло время, а я так и оставалась вне чего-то, что сперва мне казалось таким важным, а потом бессмысленным или просто мной же придуманным.
Со временем я открыла, что город жил сам по себе, помимо обитающих в нем людей, и что он был намного сильнее их, как корни его платанов, разрывающих асфальт, как его река, коварная и мощная осенью, умеющая казаться дремлющей змеей летом.
И Рим, как облако, стоял над нами. Стоял, спускался, заползал, проникал. Уже с утра в гудящей очереди за капюшоном молока и теплой булочкой пробивало самодостаточное совершенство дня. Он стрекотал мотоциклами, ощупывал жадными глазами смуглых мужчин, не сумевших стать создателями Галатеи, запивался терпким южным Альянико или местным ширазом Казале дель Джильо в тесном сумрачном баре. Ударялся футбольным мячом магрибских мальчишек, играющих на маленькой площади перед церковью.
И в то же время у ежедневности был какой-то другой, негласный уровень. Я вспоминала, как поразил меня этот город в первые дни. Тогда он показался мне разросшейся деревней, где без всякой системы и прилежания сбились в кучу разностильные, умопомрачительные постройки. Отсутствие центра ранит тех, кто к нему привык. Возникает подозрение, что от тебя что-то скрывают, что ты настолько не понимаешь местных нравов, что даже не в силах разглядеть лобное место.
Доисторическое чудище было слишком древним, чтоб линейно или даже концентрически справляться со всеми внедрившимися в него эпохами. Они перемешивались в азартной игре, у которой была своя, пока недоступная мне логика. После первого чувства потерянности и неуюта я все более запутывалась в точках отсчета. И все же, как и миллионы людей до меня, ступая по театральным мосткам, которые, несмотря на кирпичную костяковость и основательность города, готовы были обрушиться под хохот и визг публики в любой момент, я верила, что непременно смогу вытянуть свою карту.
Народ сидел здесь по своим крепостям, начиняя стрелы ядом. С незапамятных времен тут концентрировались коварные особи, рядившиеся в овечьи шкуры, палии, ризы и деловые костюмы, и приходилось отстреливаться. За благоуханиями множества парфюмерных магазинов и церковных курений чувствовался запашок не только естественной смерти. Интриги, подкопы, засады, сплетни, мелкие гадости, игнор, вылазки на чужую территорию, беспощадность и дипломатические примирения напоказ, подтибривание общественного времени и денег ради самопроцветания – все это было буднями междоусобных войн, которые вели кружки, кружочки, салоны, кафедры и прочие корпорации.
Крутило, вертело, годы мелькали, как лотки на праздничной площади, разглядываемые с карусели. Через несколько минут прогулки по городу в кровь вливалась веселящая упругость. Воздух подбрасывал. И не только оттого, что в нем резко зашкаливали официальные замеры гашиша и кокаина. Как и прочая молодая фауна этих джунглей, и я в первые после приезда годы подпрыгивала на брусчатке святого Петра развеселой заводной лягухой, не осознавая, что надо мной совершается тотальный подмышечный охват и что я вот-вот пойду ко дну.
Как будто и не было страха оттого, что, несмотря на все старания, ничего не получается, что с любимым, оказывается, не о чем говорить и что он вовсе уже не любимый, что он от силы одолел полторы книги (а ведь они, и правда, не особенно нужны тому, кому порой удается слиться с линией, кому цвет пробивает галереи в озарения), а ты тут со своими подарками переводов русской литературы. (Выпендриваешься, конечно. Зря.) Что без документов работу найти непросто, а деньжата-то твои сошли на нет-нет-нет, и вот он перестал быть таким обаятельным, помрачнел, стал попрекать, а идти пока некуда, но, когда ты шагаешь по этим камням, смотришь на проплывающие над тобой фасады, уже на втором забываешь, что сегодня вечером придется опять оправдываться, что не так отрезаешь сыр, не так ешь уже не тобой купленный арбуз, не так застилаешь постель, да, надо конвертиком, чтоб как в гробу, а не так, как ты по-варварски ногами подворачиваешь простыню. Он, безотцовщина, с мамой-заикой, проработавшей после смерти мужа-алкоголика всю жизнь поломойкой, знает все, как надо. И нечего тут демонстрировать свой аристократизм, он (подобно множеству своих соотечественников уверенный, что находится в центре мира, в том числе – твоего) это знает хотя бы уже потому, что приехала ты, а не он. И значит, придется снова натужно вторить его смеху, когда он в сотый раз повторит ту же шутку, состоящую в совпадении названия твоей национальности и слова «храпеть», или фальшиво споет переделанную Катюшу (что ты когда-то, обнявшись с девчонками, пела над речным обрывом), где какая-то Наташа куда-то многолитрово и бесконечно ссыт. Не вздумай не веселиться, а то прослывешь обидчивой дурой, и вечер будет испорчен. Ничего. Город Эр будет прекрасным, несмотря ни на что.
Живи в Риме по-римски, а в Иерусалиме по-иерусалимски – напоминала старинная пословица. В самом деле, зачем ему было пытаться кого-то понимать? Он, как житель этого города, был куда мудрее и знал, что это невозможно. И говорить тут было совсем не о чем. Разве не сравнивал он меня со снежным обвалом? Разве я не вспоминала об оползнях и смывах почвы, думая о нашей встрече? А главное, я не учла, насколько этот город был больше меня. И теперь он, даже не пошевеливши ни единым мускулом, выплескивал, сливал меня, как и тысячи других человечков. В нем можно было только сгинуть, будто рыцари, не ответившие на вопрос монстра, притворявшегося принцессой. Пока же, подчиняясь силе неразделенного, но растущего влечения к городу, оставалось лишь уклоняться и съеживаться. Кутаться в тускнеющие оттенки закатов, пережидать в портиках и под арками накатившую слезу, зашмыгивать «Где же ты и где искать твои следы», что на площади, врываясь в Пьяццолу, для выпивающих и звенящих монетами заламывает цыганско-советский квартет, и идти дальше, навсегда отказываясь от догадок о том, где же в самом деле ты, где он, где она и где мои шестнадцать лет.
