Вместе со страной Яилати, которая бежала по Италии, словно высвободившийся из стекла ртутный шарик, я носилась из конца в конец города. Яилатцы, часть которых были нелегалами, боролись за выживание в криво отраженном мире. Постепенно, хотя для меня и неожиданно, из странницы я превратилась в одну из них и узнала, что наша основная цель – получение разрешения на жизнь. Однако, несмотря на множество работ и скупые ходатайства моих знакомых, у меня никак не выходило получить подтверждения о своем проживании в месте, где проездом я жила уже годами, каждый раз при оплате работы получая на двадцать процентов меньше, потому что они шли в госказну. Парадокс рос тут, как трава в треснувших фасадах. Ведь вроде бы меня здесь не существовало, но все равно почему-то приходилось платить. Мои подозрения в том, что я зомби, снова подтверждались.
Там, куда меня нанимали на короткий срок, прекрасно знали, что я из Яилати, и потому, чтобы не потерять достоинство, которое иногда становится единственным достоянием иммигранта, рано или поздно приходилось сваливать.
Немолодая пара, играющая в игру «мы левые», владела квартирой на одной из красивейших площадей города и турагентством вблизи фешенебельных кварталов – на другой. Часто супруги плакалась нам, в основном нелегалкам, работающим на них по-черному по девять часов без перерыва на обед, как трудно им сводить концы с концами. Мы утешали их, а они предлагали нам безвозмездно кофе из автомата. Обжигаясь, мы тащили его в комнату, в два окна которой врывалась перспектива площади с хвостоногим красавцем по центру. Запрокинув голову, он заглатывал воду из огромной раковины, и вода стекала в другую, что служила ему троном. С трудом удерживая его вместе с торсом на своих сплетающихся хвостах, в поддоне с низко стоящей водой дельфины напрасно разевали пасти от жажды, пока уже не мраморный, но живой дядька с привязанными к голове предметами и надувными шариками, набирая воду в рот, щедро оплевывал ею прохожих. На их возмущения он застывал, состроив комичную рожу и высунув язык. Всегда отлично одетый, он появлялся на площади ровно в девять утра и заканчивал дирижировать ею к шести вечера. Говорили, что раньше он был директором банка и вот вроде бы сошел с ума. Однажды по дороге к нашему временно общему месту работы я заметила его в автобусе. Вел он себя смирно, на голове не имел никаких предметов и даже заплатил за проезд. Что бы с ним ни произошло, был он человеком весьма разборчивым: куда лучше управлять такой праздничной площадью, чем торчать за решеткой банка. Я заглядывалась на него, потешаясь над разгневанными или недоуменными людьми, стряхивающими с себя брызги двух фонтанов, пока в дверях не появлялась слезливая хозяйка. Вообще жалобы тут раздавались отовсюду, будто из Дантова Ада, и однажды приятель объяснил мне, что это просто нормальная защита от повсеместной зависти и сглаза.
В один прекрасный день мне удалось наконец завладеть временным видом на жительство в обмен на обучение азам русского языка в школе переводчиков. Как-то раз, придя на службу в день подписания давно обещанного контракта, который, словно добрый волшебник, за секунду мог бы превратить меня в довольное физическое лицо, я узнала, что теперь вместо меня (конечно, тоже только по договоренности) о русском будет радеть Ирына, моя бывшая туповатая ученица тридцати пяти лет. Когда-то она успешно работала у себя дома в молочном магазине, а теперь ее курсовая о маленьком Володе Путине и его героическом сражении со зрелой крысой спотыкалась через слово. Уклонившись от взятки, я предложила дружески подтянуть ее к следующему экзамену, но у Ирыны были планы, и директриса, владелица школки, озабоченная проблемами экономики, пусть и ни слова не понимавшая на великом могучем, их разделяла. За небольшое пожертвование покровителя Ирыны она поставила ей наивысший балл, и итальянцы стали массово обучаться произношению hортанного «г», а также тому, что правильно говорить лóжить, если про объект, и наложИть, если про то, что в тарелку.
Вовсе не странный случай крысиной возни. Как раз среди украинок, которых здесь была тьма-тьмущая, поскольку местные зачастую нанимали их как рабынь по уходу за своими никак не желающими умирать родителями, помимо славянской выручки царили волчьи законы. Согласно им, существовали определенные ставки за помощь в устройстве на работу, и порой одна товарка оставляла другую не только без годами накопленного, но и без работы какой-нибудь мойщицей посуды в рыбном ресторане. Да и вообще, если только не находился заинтересованный спаситель или хозяин-маньяк, ударом топора навсегда избавляющий от любых неурядиц, эти страдалицы то горбатились в темной комнатухе над горой тарелок, то в любую погоду – в теплицах и на полях, или же двадцать четыре часа в сутки находились в распоряжении принявшей их к себе семьи. Они ухаживали за чужими полоумными стариками и старухами, меняли им закаканные пеленки, мыли их, кормили, вывозили на прогулку, чаще всего без какого-либо договора и порой без уважения к себе и благодарности. После смерти подопечного, особенно если она наступала слишком быстро с момента их появления, часто они, уже ненужные, оказывались не у дел. Но в городе Эр не только украинки, а, как утверждали некоторые источники, семьдесят процентов иммигрантов работали по-черному и около пяти тысяч бездомных ошивались на улицах.
Из Перу и из Латвии, из Конго, из Нигерии, с островов Океании, из Бразилии и из Индии, из Китая и из Марокко, из Афганистана, с южных гор и северных морей сбегал сюда народ от голода, войн, предначертанной судьбы и стихийных бедствий, трансформируясь из людей в привидения и поселенцев невидимой страны. Реальная карта тоже перекраивалась прямо под ногами. Еще вчера ты был в одном государстве, а наутро оказывался в новом. Земля пестрела нашитыми лоскутами войн, как восточная тряпка, но даже и там, где сохранялся шаткий мир, людям не сиделось на месте. Беженцы набивались в машинные отделения торговых кораблей, отсиживались в товарных вагонах, проходили пастушьими тропами, чтоб увидеть лучшую жизнь. Их мертвые тела вылавливали в море, находили в трюмах, вытаскивали из рыбачьих сетей. Иногда, едва добравшись до придуманного ими рая, они умирали в примитивных шлюпках или на песке, не всегда успев сказать последние слова на своем никому не понятном языке.
В это странное время, с одной стороны, все стремились быть похожими друг на друга (обычаи, пусть даже самые никчемные, как болезни, молниеносно перекочевывали по воздуху), а с другой – пытались зацепиться за свое исключительное прошлое. Период, который поэтому можно было бы назвать по-разному или можно было вообще никак не называть, потому что, когда ты сам падаешь с горы, тебе не до поисков, как это могло бы именоваться.
Это был точно мой случай, хотя я и пыталась не цепляться за первую пытавшуюся остановить меня руку, предпочитая просто деловые соглашения. Одно из них было заключено с человеком, которого почему-то звали Гарри. Поначалу я перепутала его с цирковым лилипутом или пупсом, заведенным каким-нибудь чадом миллионеров в холле гостиницы, куда я зашла за своими тугриками. Но первое умиление мгновенно скорректировалось: Гарри, перебравшийся когда-то в юности от каблука своего полуострова к голенищу, понимал мир структурно. С элегантностью киллера из бокового кармана жилета он вытащил кожаную визитницу с серебряной лилией. На визитке в виде символа его компании было крупно выделено карминовое сердце.
