Выпив местного пивка за здоровье Мелиссы, в сопровождении Катюшиных гостей я двинулась в обратный путь. Сама она торопилась в церковь: ее отец, так и не захотев примириться с сыном, умирал от цирроза печени в одной из окраинных больниц, и она надеялась, что у молитв, принесенных в день Всех известных и неизвестных Святых Мучеников, больше шансов достичь таинственного адресата.
Вместе с оставшимися тремя подружками (за Инес приехали на машине) я села в автобус, гадая, не придется ли и мне сегодня спать под мостом, благо к Дарио и его клопам я возвращаться не собиралась. Пока, правда, я не знала, что предпринять в этом отношении, подавленно осознавая, что скоро придется снова куда-то перевозить книги, которые, ох, пора бы уже было раздать в библиотеки, сиротские дома или в дровяные агентства. Содержание их мне было не по карману.
В автобусе я все порывалась спросить у Лавинии о зеркальной двери в оптике. Может, расскажет что-нибудь о той своей ссоре с петушистым мужчиной и о третьем мальчишеском голосе и, кто знает, предложит переночевать в потайной комнате? Но ее разговор по-португальски с Джадой и Фионой все больше загустевал напряжением. От скуки я полезла в рюкзак за мобильником и только сейчас поняла, что диктофон, с которым я пока не умела толком обращаться, был включен. «Ну вот и прослушаю вечером все, что случилось сегодня», – и я решила не выключать его еще какое-то время.
Вышли они неожиданно и все вместе. На минуту в открытую дверь ворвался звон колокола, возвещающий о поминальной вечерне. Пройдя в конец автобуса, я махала им, пока их силуэты не растворились в прозрачно-сером дне, а я при внезапно зажегшемся свете не увидела свое отражение в стекле автобуса: шапка съехала набок. Пора уже было пришить верхнюю пуговицу, – подумала я.
Возвращение
В обе стороны проспекта неслись наперегонки голубые троллейбусы, желтые автобусы и черные такси. Громыхали трамваи. Водитель выходил и переводил железным рычагом стрелки рельс. Мы ждали, и трамвай оживал. Сновал народ. Мы заходили в шумные магазины.
В центре гулкого мраморного зала плескались в высоком фонтане рыбы. В аквариумах перебирали клешнями и переваливались крабы. Усатые раки пытались спрятаться в прозрачной воде. Женщины выбирали себе, чем бы полакомиться.
В Елисеевском огромная люстра освещала поднебесную потолка. Внизу, бело-крахмальные, порхали продавщицы в чепцах. Быстро и ласково отвешивали, заворачивали, щелкали счетами, выбивали чек. Свисали окорока и колбасы, в витрине лежали шматы ветчины и головы сыров, грудились тела перепелов, куропаток, уток, индеек и куриц. Расталкивали друг друга банки с паштетами из гусиной печени. Коралловой корочкой и бледно-розовым мяском потел балык, нежно и шершаво безмолвствовали выкорчеванные толстые языки. Стрекот касс и гул сотен голосов тяжело кружил по залу. Свет хрустальной люстры, увеличиваясь до бесконечности, дрожал в стеклах витрин.
В Восточных сладостях благоухало чаем и специями. На стенах фризами красовались разукрашенные коробки с нугой и с густо посыпанным кардамоном узбекским печеньем, затягивала тускловато-мягкая полупрозрачность рахат-лукума, и голова кружилась от нездешних запахов и орнаментов все еще высоко стоящего горизонта империи.
В булочной, рядом с магазином одежды Смерть мужьям, на деревянных полках крутились золотистые, черные от мака сладковатые халы, ржаные кирпичи с кислинкой, французские багеты с хрустящей горбушкой. Мы брали половинку серого круглого и четвертинку черного. Народ по дороге к кассе набирал изюм и орешки в шоколаде в кульки из грубой коричневой бумаги. В отделе напротив, под стеклом, глазурно блестели пирожные эклеры. Развалилась, посматривая злыми белыми глазками, «картошка». В загоне для чудесного умиляли крошечные пирожные миньон, а возвышающийся над ними торт с шоколадным озером и белыми лебедями мог быть создан только для сказочных гигантов. Жались друг к другу цветные стеклышки мандариновых и лимонных долек твердого мармелада. Изнутри матово светился мармелад фруктовый. В стеклянных вазах по-простецки, так, словно в них и не было орехово-шоколадной начинки, горками лежали «Раковые шейки», и на подиуме, недалеко от тоже вафельного «Мишки на севере», размещалась сама «Красная шапочка».
В овощном стелился запах кислой капусты, огуречного рассола и глинистой земли, что всегда обволакивала картофель. Продавщицы в белых халатах подцепляли капусту разного засола из огромных деревянных бочек и запихивали в подаваемые им алюминиевые бидоны и полиэтиленовые мешки.
В молочном сновали тетки с кошелками и банками для сметаны, с белыми эмалированными бидонами для молока. Точили слезу глазированные ванильные сырки, что доверчивым детям подсовывали как мороженое.
«Наедайтесь, жрите, детишки. Сырки – оно даже лучше, – каркали вороны-вещуны. – Придется вам скоро привыкать к неподвижным пирамидам из „Завтрака туриста“ да трехлитровым банкам со сливовым, яблочным, березовым и томатным соком. Лишь мороженое вопреки заокеанской политике сдерживания по-прежнему будет снежно сиять на вершине сознания незапятнанным символом независимости и богатства».
Может быть, как почти все дети, и я понимала птичье-звериный язык, и, хоть обман немного смущал, я смаковала сырок, не вдаваясь в рассуждения о его неподходящей для мороженого температуре. Сырки были вкусны. Конечно, не как пломбир в шоколаде, но кому хочется огорчать родителей уличением во лжи и разрушением их детских уловок?
Напоследок, перед тем как мы ныряли в арку дома, через высокие стекла магазина Кисти и Краски парящие на полках глобусы напоминали о поразительном слухе, будто земля круглая. Плечом к плечу лежали там внутри прилавков стройные карандаши Сакко и Ванцетти, в крыночках блестели медовые (вкуснейшие!) краски, гордо и неброско казали себя поршневые ручки, не оставляющие клякс, готовальни вызывали на грязную битву граненые чернильницы. Там пахло бумагой, клеем и свежим деревом.
Прелый дурман кленовых листьев из Александровского сада достигал реки. Скользкие желуди раздували карманы. Парки горели красным и желтым. На площади начинали строить трибуны.
Несмотря на то что погода здесь менялась по пяти раз на дню, этот город был местом прямых ясных линий и ровного, непререкаемого горизонта. Расстояния здесь, однако, были весьма обманчивы. Наш дом на Мойке с электрически вырисовывающимся, а потом постепенно стирающимся в пустоту мальчиком в поднебесье, предупреждающим об опасности оставлять детей одних на дорогах, был виден еще от Московского вокзала, но идти до него приходилось так долго, что иногда наступал вечер. Плоское устройство местности и отражения создавали особое чувство дистанции, и иноземца можно было отличить не только по слишком быстрой, нечеткой речи и короткому шагу, но и по тому, насколько близко он придвигался к собеседнику.
Серый гранит. Черная, серая, синяя вода. Черные и синие широкие плащи, серые береты.
Одна рука всегда несла зонтик, но он открывался в самом крайнем случае. «Дождь – если только как из ведра, остальное – небесная роса». И дождь шел или моросил, а люди несли закрытые зонтики. Ветер дул. Дул с моря и с реки, и скорее всего он и был главным хозяином этого города.
