О себе она говорила чаще в женском, но иногда и в мужском роде, а еще в ее речи проскользнула фраза, что «все мужики ей отвратительны и неинтересны». От этого двойного парадокса у меня стала немного кружиться голова, как на резких поворотах или как когда ранним утром мчишься по делам натощак, хотя в общем-то мне было все равно, как ее или его называть, он / а просто мне нравилась. Именно благодаря ей в этот момент я осознала всю трагичность несовпадения с самим собой, убедившись, что проблемы пола действительно существуют. Ведь даже тому, кто считает себя вне или выше этого, приятно получать каждодневные подтверждения, что он принадлежит к одному из двух.
Заглядывая в калейдоскоп самой себя, мне пришлось признать, что я тоже порой чувствовала себя не тем, кем меня видели окружающие. В детстве мне нравилось залезать на деревья и в чрево механизмов, я тряслась над своими кусочками игрушечной железной дороги и коллекцией моделей легковушек и как-то раз выиграла состязание по стрельбе из винтовки, заняв первое место в районе города среди мальчиков и девочек, хотя ни одной девочки среди моих конкурентов не было. Это, правда, не создавало для меня никаких сексуальных проблем. Мой мальчик во мне и сейчас оставался маленьким и если и хотел чего-то, то только шалостей и ласки. Вроде Пиноккио, глупого и сердечного деревянного человечка, любимыми занятиями которого было болтаться по улицам, объедаться сластями и спать до полудня. К тому же, даже если для всех очевидно, что Пиноккио, этот разгильдяй и оболтус, был мальчишкой, мы ничего не знаем о его половой жизни. Вообще не упоминается, что мастер Джипетто сделал ему хоть какой-то сучок на нужном месте. Скорее всего, Пиноккио был вовсе освобожден от тварной воли, как если бы он был божеством, так что в своей мужской части эта воля никак не проявлялась и во мне.
– Ты так много обо мне знаешь, что придется назначить тебя моим биографом, – пошутил чуть смущенно Лавиния.
Жанр биографии, однако, не подходил к ее жизни. Приключения и перипетии, которые выпали на ее долю, подошли бы лучше для какого-нибудь жанрового кино класса С. А если бы и я вдруг решила назначить ее кем бы то ни было, она, безусловно, стала бы служителем при воротах, предназначенных для триумфального въезда хаоса.
Живое слово
В стекле маленького красного стола отражались обклеенные голубоватой бумагой деревянные кубики с большими черными буквами на каждом оконце грани. В окне по белесому небу тянулись черные бесконечные провода. На проводах сидела ворона. Внизу было белое поле без конца. Далеко-далеко оно переходило в небо.
Отец снял меня с рук, подвел к красному столу, показал на один из кубиков и сказал:
– Это буква «С», она похожа на месяц. А это буква «О», она круглая, как солнце. «П» – как дверь. «А» – подбоченилась. А теперь сложи из кубиков слово папа.
Мне очень понравилась «П», но лучше всех показалась мне круглая, и вовсе не как солнце, а как бублик или сушка «О», и я сразу же сложила слово с ее помощью.
– «Папа», – вот.
– Нет, не «попо», и не «попа», а «папа», – мягко сказал папа. – Ну же, какие кубики нужно выбрать? Будь умницей!
Он взял газету и стал читать в ожидании, пока я сложу папу.
Небо нависало и нигде не кончалось. На протянутых в нем проводах сидел ворон. Или это была ворона?
– Ну? – Папа отложил газету и посмотрел на низкий столик. Под мое ритмичное и громкое пыхтение все буквы начали приплясывать и прятаться друг за друга. У них явно были свои неотложные дела. Почему бы они стали мне подчиняться?
– Ну? – еще раз нетерпеливо переспросил папа.
Нет, на этот раз нельзя было ошибиться. Как это вообще получалось, что человек смотрел на линии, которые назывались буквы, и видел в них смысл? Люди рассматривали рисунки, и они складывались в целые слова и даже предложения!
Ворон сидел и не двигался, и непонятно было, живой он или нет. А если он вдруг не был живым, то тогда он был мертвым или волшебным? Было ли в мире слово или хотя бы буква для мертвого ворона или вороны? Пожалуй, нет, потому что то, что умерло, больше не существовало. Мертвые должны быть сложены в земле, исчезнуть с глаз долой, стать невидимками.
Наконец я выбрала правильный кубик. Я повернула его к себе гранью с буквой, которая мне нравилась больше всего. Это был просто овал, но он был таким совершенным! Слово папа просто не могло не писаться с его помощью!
– Ну, нашла?
– Да, – закивала я радостно.
Отец посмотрел на четыре кубика, на меня и вдруг замер. Шли секунды, а он так и сидел, держа в одной руке газету, а другой схватившись за стол. Я подумала, что и он любуется тем, что у меня получилось, и улыбнулась, как вдруг неожиданно и мои кубики, и те, что лежали рядом, разлетелись по сторонам под его ударом. Пораженная своей неудачей, я смотрела на папу, пока он один за другим поднимал кубики с пола и с грохотом швырял их об стену.
– Не «попо», а «папа»! «П-а-п-а», черт возьми! Издеваться надо мной вздумала, вредина ты этакая?! Или, может, тупица?
Наконец отец, перебирая ногами, словно журавль, выбежал за дверь, а я сидела, сгорбившись на стуле, пока мысли о пулях, свистящих у виска в темной ночи из одной недавно услышанной песни, не отвлекли меня от моего позора.
Да, пожалуй, пора было отдать меня в детсад, а то я так ничему и не научусь. И вообще: «Она уже выросла из нянь, – услышала я голос отца, обращавшийся к матери. – Она не может сосредоточиться и просто считает ворон».
Я посмотрела на провода, но вороны там больше не было. Означало ли это, что она была жива и улетела или что умерла и именно потому я больше ее не видела?
Фуга
Черт побери, моя девочка, сегодня нет иного столь же надежного ремесла…
Маркиз де Сад
Вот уж никогда бы не подумала, что придется приехать сюда при таких обстоятельствах. Улица скаредной Донны Олимпии, в семнадцатом веке вертевшей из папского дворца всем этим городом, как котлетой на своей сковородке, мне была слишком хорошо известна, и я старалась избегать ее уже несколько лет. Именно здесь когда-то я была несчастна. Именно здесь прошла школу унижения, покрылась панцирем с иглами, научилась убирать лестницы, ведущие к башням моих городов, и выливать горящую смолу буквально за секунду даже на невинных. Очень полезные навыки, но мне было жаль, что пришлось стать такой, и потому я просто ненавидела эту улицу. Лавиния же притащила меня в музыкальную школу, которая располагалась буквально в следующем от прóклятого дома, где я прожила несколько лет.
Сегодня, по ее словам, в школе отмечали день смерти какого-то писателя, и ее племянник участвовал в концерте.
«Он еще юный, понимаешь, – смущенно защищал Лавиния своего родственника, – не понимает сложностей, ну и немного стесняется меня. Когда мы с тобой расстались, я быстренько переоделась в туалете, благо он там был общий. Сняла платье (и парик, – мысленно добавила я), влезла в свитер, брюки и сапоги, которые были у меня в сумке, сняла макияж, ну и лак (и сиськи куда-то дела, – опять же не преминула подумать я), все это минут за десять – двенадцать, я уже привыкла. Так каждый раз, когда нужно разговаривать с его учителями или присутствовать на каком-нибудь собрании. Не знаю, что будет, когда я всерьез начну гормонотерапию. Он ведь тоже должен хоть немного уважать меня. Я изображаю из себя мужчину только для него, черт бы его побрал!»
