Неожиданно засиявшая краска любящего дяди придавала Лавинии еще большую привлекательность и парадоксальность.
«Он у нас очень талантливый. Отец моей сестры, как и мой вообще-то, говорят, был чуть ли не музыкантом. Мы, правда, ни того ни другого отца не помним, но наша мать уверена, что Диего – в деда. Да и его собственный, кстати, тоже белый папаня неплохо играет на гитаре. В общем, дар у него – от всех вместе взятых отцов, о которых мы в принципе не имеем никакого представления».
Опутанная ее родословной, я вошла в зал под один из Бранденбургских концертов. Всю вводную часть мы пропустили, и было уже неудобно выспрашивать, кто же именно из музыкантов приходится ей племянником. Еще менее это оказалось возможным после окончания первого отделения: повернувшись к ней, я заметила, что она, к счастью, перестала подрыгивать в такт музыке всем телом, но что ее скулы и нос были влажными. Чтобы не всхлипывать, она набирала воздуха в рот и выдувала его через щелку губ, как будто задувала свечу, забывая даже присоединяться к нагретым кровными чувствами неканоническим хлопкам в напряженных местах между аллегро и адажио.
В отличие от других родителей, ринувшихся во время перерыва поздравлять и лобызать своих чад, мы так и остались сидеть. К Лавинии никто не подошел. «Ясен перец, – подумала я, – никакого племянника у нее нет, она, наверное, просто мифоманка».
Во второй части объявили две фуги Баха и под конец – Шестиголосный ричеркар Баха и Веберна, а я продолжала отыскивать в тромбонисте, трубаче, валторнисте, в скрипачах и даже на всякий случай во флейтистке и арфистке сходство с Лавинией. В паузах они иногда посылали в зал взгляды и улыбки. Однако никто ничего не посылал моей продолжающей неслышно рыдать девочке, так что мне даже стало за нее обидно. Как только зазвучали аплодисменты и юный дирижер, откинув длинную светлую шевелюру за плечи, поднял на ноги музыкантов, она, оставив рядом со мной куртку и сумку, прикрываясь шарфом, выскочила из зала. Через несколько минут, чуть повиливая бедрами, она прошествовала под продолжающиеся аплодисменты к своему месту и, будто в палию, завернулась в шарф, затягивая у горла толстый свитер. От припухлостей и красноты не осталось и следа. Женские хитрости, как всегда, помогали. К счастью, на бис играть не стали, а то ей пришлось бы снова припудривать нос и намазывать белила под глазами. На сцену вышел молодой преподаватель и напомнил, что этот концерт был сыгран в память о дне гибели Пьера Паоло Пазолини и что играли Баха, потому что он звучал в его фильмах. «Главные аплодисменты полагаются именно ему, прославившему эту улицу и ее мальчишек, внуки которых учатся в нашей школе!» – и все опять бурно захлопали. Вот, оказывается, о каком писателе говорила Лавиния. Снова все поклонились, музыканты застучали смычками дирижеру. Встав навытяжку, она с силой выбросила из себя «браво», и слившись в многоголосие, восторг раскрылся лепестками по направлению к сцене.
На фоне всеобщего изнеможения пингвинистая девчушка прочла два стихотворения Пазолини. Одно, на фриульском диалекте с переливающимися друг в друга звуками «с», «л» и «ч», заканчивалось загадочно:
Помню тебя, Нарцисс, ты был цвета
вечера, когда колокола
звонили по мертвецу.
Пока музыканты переодевались, родители у сцены боролись за право первенства разговора с учителем. Я вопросительно взглянула на Лавинию, изображавшую Лавинио, и, поколебавшись, она тоже пристроилась в хвосте. Мне было любопытно, о ком же она будет спрашивать, то с беспокойством, то весело я ожидала ее конфуза, но, как раз когда она оказалась у цели, ее хлопнул по спине подбежавший мальчик. В белокуром, синеглазом и губастом парне со смуглой кожей я узнала дирижера оркестра.
– Познакомься, Диего, – моя подруга, – нежно улыбнулась она.
Мальчик неохотно протянул мне руку, ярко покраснел, а затем метнул гневливый вгляд на Лавинию:
– Ну зачем, зачем ты опять, Рожейро? Я же тебя просил столько раз! – Его хрипловатый голос сразу же вернул меня в тесноту оптики к той ссоре, что я невольно подслушала около двух недель назад.
– А ты все никак не вырастешь из ползунков, Диего! – воскликнула она. – Ошибаешься! Это моя подруга, но она женщина, и всегда ею была, правда? – призвала она меня в свидетельницы. – Посмотри-ка сюда: такое, по-твоему, стали бы делать в клинике? Ведь они не симметричны! Ты уже не маленький мальчик, должен что-то понимать, твои ровесники на родине – уже отцы, – и она подтолкнула меня в спину, так что я непроизвольно выпрямилась и выпятила грудь. – Посмотри, – продолжала она, хватая меня за нижнюю челюсть. – Прости, дорогая, ну-ка скажи ему, ведь правда тебе почему-то повезло и ты родилась женщиной? И к тому же взгляни, как она одета. Любой транс просто бы постыдился…
– Эй-эй, – отстранилась я от ее ручищ. – Полегче. А вообще, насколько я помню, да, я биологическая, – заверила я Диего. – Но что бы случилось, не будь я ею?
– О, он даже знать ничего о моих подругах не желает, а уж приводить их сюда! Он же у нас выше этого! А вот когда ему плохо, он заболевает или ему что-то вдруг срочно нужно, он готов нас простить.
– Простите, синьора, – повернулся ко мне мальчик, чуть приглушая голос, – дядя, ну не ори же так! Давай эту дискуссию продолжим дома. Кстати, где мы сегодня ночуем?
– Не смогла, не смог ничего найти, – пробормотала Лавиния подавленно, снова сбившись в грамматическом роде и мгновенно выпустив весь свой запал. – Прости, любовь моя. Попробуй договориться с кем-нибудь из ребят на одну-две ночи, обещаю, что квартира будет максимум через два дня, – за ее победной улыбкой, наставляя предательские рожки и показывая кукиш, маячила неуверенность.
Диего собирался что-то ответить, но тут к нам подошел преподаватель с комплиментами в адрес мальчишки. А когда тот, увидев группку своих музыкантов, тряхнув гривой, буквально отпрыгнул от нас, учитель, вставляя слово «гений» через каждые три, заверил и меня, что мальчик невероятно одарен. «Ему нужно учиться, заниматься исключительно музыкой. Насколько я могу доверять своему чутью и опыту, – это чудо, – восторженно тряс он руку Лавинии и заодно и мою. – А оркестровки, которые он делает, достойны молодого Стравинского, хотя характер у него мятяжный, как у Масканьи». Лавиния кокетливо крутила плечами и улыбалась. Ей явно нравился преподаватель, а непонятные слова, которые он произносил, делали его еще привлекательней. К счастью, в этот момент Диего стоял в стороне у стола с угощением и не видел ее ломаний. Бедная. Она слишком долго превозмогала себя, и сейчас время ее маскарада явно заканчивалось, как время Золушки на балу. Пожалуй, пора было ее отсюда утаскивать.
Диего обещал позвонить через час, и мы с Лавинией, посмотрев на знаменитый двор тридцатых годов, пошли к автобусу.
– А кто умер-то сегодня? – спросила она, кутаясь от мозглого дыхания парка. – Что за писатель? Писолини, или как?
– Пазолини. Его убили много лет назад как раз второго ноября. Он слишком сильно вылезал за пределы любых правил, говорил резко и против шерсти любого зверя власти. Он был геем. Тогда это тоже бесило церковь, и заодно – коммунистов. И кстати, он написал про мальчишек с этой улицы, вернее, про уличных мальчишек. Знаешь, таких, которые не ходят в школу, воруют и пытаются выжить, как могут.
