Однажды утром монах подвел Кехинде к высокой чаше на постаменте, зачерпнул ковшиком воды и плеснул на него. Потом вытер его белым полотенцем и велел называться Рожейро. Увидев крестик под белой, тоже подаренной монахом рубашкой, мать сказала, что теперь он может любить нашего господина Иисуса, который и есть то же самое, что Обатала, и что она должна отнести священнику за его доброту немного яиц или, если получится, целую курицу. Все эти годы она откладывала крестины из-за того, что у нее никак не скапливалось достаточно денег. Даже не на саму церемонию, а на праздник по случаю, и теперь она была немного разочарована. Однако праздник, на который собралась чуть ли не половина фавелы, все-таки кое-как устроили, и все это было как нельзя более кстати, потому что соседская детвора уже объяснила Кехинде, что такого имени, как у него, просто не бывает.
Как-то раз, когда новоявленный Рожейро, вот уже час ритмично колотивший о стену монастыря мячом, помчался вслед за ним по тропе, в зарослях он увидел молодого монаха. Счастливо глядя вверх, с улыбкой на ярких губах монах как будто поджидал, когда же господин Ииусус и Обатала снизойдут к нему с небес, а на коленях перед ним покачивался Карлуш. Рожейро узнал его только по кедам и брюкам, – верхняя часть тела дяди была спрятана под рясой монаха. Чем быстрее двигался Карлуш, тем сильнее морщился монах. Вскоре он сильно зажмурил глаза, застонал, зарычал, и Рожейро, запыхавшись, с мячом под мышкой вбежал в церковь.
Священник вытирал тряпкой алтарь. «Сегодня я научу тебя первым буквам», – гулко сказал он, забирая у него мяч и кладя его на пол.
С того дня молодой священник тоже стал подшучивать над Карлушем, а Рожейро – всерьез побаиваться дяди.
Вот и мать подтрунивала над своим двоюродным братом, но, с другой стороны, когда прожорливых туристов не хватало, шут Карлуш помогал им деньгами, и тут ничего смешного уже не было. Не стала она долго думать и тогда, когда он предложил переехать из их деревянного барака на пригорок, в каменный. Там были все окна, туда провели уже даже воду, хотя сток работал отвратительно, а из кранов выползала разная нечисть и мыши шустрили так, что Рожейро удавалось иногда заловить какую-нибудь, чтоб напугать сестру. Теперь у них было почти две комнаты и даже что-то вроде передней. Правда, Карлуш решил, что с ними будет жить и его мать, а сам он поселится отдельно, но никто против этого не возражал.
Маньолия шила, как настоящая модистка, и одевалась бы как истинная леди, если бы жизнь не пошла так, как ей вздумалось пойти. С самого раннего утра она усаживалась у своего божка – лоснящейся от старости швейной машинки, подаренной ей полвека назад одной госпожой, у которой Маньолия работала по хозяйству и в которую до сих пор была жертвенно влюблена. Все теперь поголовно были заняты приготовлением приданого для сестры. Несмотря на появившегося Сезара, женщины все еще мечтали выдать ее за какого-нибудь туриста-американца. И эти приготовления закончились в победные сроки: две старые простыни, которые Маньолия превратила в одну новую, шикарное белое платье с подшитым, как и полагалось высокой модой, на руках подолом да пара юбок – все это ждало великого момента в большой красивой коробке, найденной сестрой в богатом районе. Рожейро же она смастерила костюмчик из самых лучших обрезков, прямо «как у маленького белого джентльмена».
У разбитой ревматизмом Маньолии, которая оставила палатку на площади своей любимой и единственной племяннице Северинье, было трое сыновей, и все трое – красавцы. Правда, младший, Карлуш, не походил на братьев. В детстве он казался нормальным мальчиком, помогал, как все, продавать маконью и проказничал, но уже с двенадцати лет начал откладывать на свое будущее. Никто точно не знал, каким именно оно будет, потому что он не хотел работать ни бандитом, как старший брат, ни грузчиком, как средний, и никем другим, но кое-кто, приметив его на пляже с туристами или в порту соседнего города с моряками, начинал догадываться о его талантах.
Рожейро старался не слышать этих издевок. Он любил дядю. Не чаял он души и в сестре, был добродушен к бабке, возился с племянником, но только мать оставалась центром его мира. Он приберегал для нее самые лакомые кусочки, нюхал ее запах, вороша ее вещи, незаметно целовал одежду и старался прижаться поближе, когда, закончив свои дела, она залезала в кровать, где у самой стены уже спали сестра с Сезаром. Когда Рожейро спрашивали, кем он будет, когда вырастет, он, не раздумывая, утверждал, что будет мамой.
«Какой у тебя любящий сын, Северинья», – пребольно щипали его за щеки соседки. А мать, горделиво и ласково обнимая своего малыша, предрекала, что вот, наконец, явился в мир настоящий мужчина, который защитит ее от всех неурядиц и злых сил. С трудом поверив, что Рожейро уже в шесть лет знает почти весь алфавит, когда сама она за всю жизнь научилась писать только свое имя, Северинья убедилась, что мальчик непременно принесет в семью счастье и благосостояние. «Моему сыночку явно сопутствует удача. Может быть, он станет бабалау или даже врачом», – кичилась она перед женщинами.
«Нет, я буду певицей, – как-то раз твердо сказал Рожейро. – Или, может быть, буду шить, как бабушка».
Пел он и правда так чисто и звонко, что женщины порой утирали слезы. Когда Маньолия с иглой в руке чертила в воздухе овалы и зигзаги вокруг какой-нибудь пестрой ситцевой тряпки или боролась со своей кряхтящей машинкой, из ее тучно покачивающегося тела вырывались хрипловатые напевы. Перебирая кусочки разноцветной тесьмы, постукивая катушками и наперстками в большой заржавевшей с краев коробке, он подсматривал за воздушной геометрией и вторил, нежно окаймляя глубокий, исполинский голос Маньолии. Соседки подходили поближе, заслушивались и вскоре пустились наперебой приглашать его петь на праздниках. Бабка же, подметив любопытство своего любимчика, сперва для смеха, а дальше и с рвением решила научить его мастерству. После неизбежных трусов и шортов они, распоров ее любимое, теперь уж слишком узкое платье, смастерили вместе еще одну юбку для сестры. Покрутившись в ней перед зеркалом, под общий хохот он напялил в придачу браслеты и разноцветные бусы, которые сестренка собирала себе из цветных валяющихся на земле семян, и просто влюбился в свое отражение!
Когда через несколько дней в платье и в туфлях матери он проковылял по улице, все опять веселились. Вот-вот должен был грянуть карнавал, повсюду играли фрево
[73], и идея переодевания парила в воздухе. К тому же он был жутко хорошеньким. Каштановые длинные волосы обрамляли шоколадное личико с правильными чертами и огромными пульсарами глаз, и многие, даже когда он был в штанишках, принимали его за девочку. Но после того как он надел белый наряд матери в Страстную пятницу, бабка нажаловалась Северинье. Да, приходилось признать, что в нем, во всяком случае пока, не было ничего от воинственного Шанго или хотя бы просто от его собственного отца. «Он устроил это не иначе, чтоб рассмешить нас с тобой и соседей», – защищала Северинья мальчика перед теткой, поддав все же на всякий случай своему Рожейро хорошенько по заднице и оттрепав, как водится, по щекам.
