С гвоздиками – красной и белой – в черных волнистых волосах, худая, с яркими губами и глубоким взглядом, Гал Коста
[74] сидела с гитарой в руках на высоком стуле, расставив ляжки. Мягким, нежным изгибом плоти они переходили в тонкие, смуглые колени. Гал пела, вонзаясь неподвижным взглядом в кого-то невидимого, что она готова умереть ради любви.
О, ради этого был готов умереть и он! И разве он тоже не ждал своего любимого? И разве не было поразительным его сходство с Гал? – обратил он внимание матери.
«Да это ж старая запись семидесятых, ты тогда только едва родился!» – раздосадованно выключила телевизор мать.
Виной всему – Карлуш, решили в семье. И напрасно Рожейро кричал, что ему вовсе не хотелось переодеваться в женщину, как его дяде, потому что это нравилось некоторым туристам и веселило его самого. Рожейро хотел БЫТЬ женщиной. Вернее, он и так уже был ею, но, чтобы об этом узнали все, нужно было просто раз и навсегда отменить обрыдшее ему мужское тело, которое нарастило вокруг правильной сердцевины отвратительные детали вроде щетины, черных волос на ногах, кадыка, квадратного подбородка и костистого лба. Иногда ему казалось, что он нашел разгадку: может быть, он был вовсе не он, а его умершая сестра Тайво, а умер как раз мальчик – младший лишь на несколько минут Кехинде, но по какому-то злому волшебству их тела перепутались. И он особенно тщательно полировал деревянную фигурку своего близнеца, умоляя ее забрать мальчика Кехинде и вернуть ему тело девочки.
Последнее время Северинья задерживалась на работе дольше обычного, настроение у нее было лучезарное, как будто она заглотила кусок звезды или напилась до отвала сладким соком питанги, даже пахло от нее теперь более душисто. Она по-прежнему обожала теленовеллы и передачи про Италию, но не возражала, если сестра переключала телевизор на музыкальный канал, под который они теперь отплясывали вдвоем или даже все вместе, включая малыша Сезара. Как-то раз она привела домой черного мускулистого титана. Он работал в мясной лавке, но «выказывал предпочтение» креветкам в кокосовом молоке с маньокой и красным перцем и прочим «дарам моря», как он выражался. Казалось, он был добряком, но Рожейро сразу же его возненавидел. «Я-то родился, слава Всевышнему, в нормальной семье», – развалился он, рыгнув после еды, с таким видом, что всем стало понятно, что их семья к числу нормальных не относилась. Северинья опустила глаза, сестра смотрела в экран телевизора, а Рожейро просто вышел из-за стола. Где он видел нормальные семьи, этот мясник? Почти ни у кого из его приятелей не было отцов, а если и были, то лучше бы, чтобы их не было, потому что они назюзюкивались кашасой уже в полдень, ходили по бабам или в лучшем случае занимались криминалом, что, конечно, не мешало им ходить по бабам и пить кашасу, но тогда хотя бы какие-то деньги перепадали их женам.
Нет, эта отбивная точно никогда не смогла бы его понять. В его присутствии мать из пантеры загадочным образом превращалась в какую-то услужливую курицу, которая сама, маша крыльями, ковыляла к кастрюле для бульона. Не для того они с сестрой и друзьями поклонялись Казузе и Жоржи Бен Жору
[75], чтобы теперь демонстрировать паинек перед мамкиным боровом-вегетарианцем!
Кстати, друзья теперь сторонились Рожейро. Жозе сделался важным челом, поставив контрабанду маконьи на широкую ногу. Он оказался ответственным: старался заботиться о жителях их официально не существующего городка, иногда устраивал бесплатные праздники, угощал мальков сластями, помогал семьям раздачей еды и денег. А Пауло хоронили на том же кладбище, что и Маньолию. Теперь его родителям незачем было возвращаться домой. Никто не стал их оповещать, что однажды его случайно застрелил полицейский, да, кажется, они и не оставили своего адреса. Рожейро с густо накрашенными ресницами, чтобы не плакать, стоял в стороне под пекущим солнцем, безучастный к любой боли.
Он уехал из дома в июле, когда Казуза выехал в мир иной. Из-за этой чертовой болезни его идол сошел на нет в тридцать восемь лет. Жизнь могла оказаться очень короткой, и, пожалуй, стоило прожить ее с разбега.
В Ресифе она подскакивала, словно столбик в градуснике у больного. Девочки обоих полов крутились вокруг баров на площади, туристы валили валом. Кока, кашаса, танцы, веселье, любовь. Поговорив с приятелем-сутенером, Карлуш обещал для начала неплохие бабки. Он был все еще прекрасен и, несмотря на конкуренцию, своей утонченностью и чудной надменностью накрепко примагничивал туристов. Они угощали его кашасой и горячим бульоном, кальдиньо, говорили с ним о бразильской музыке, даже о красоте церковных фасадов, а потом снимали. «Им просто нужна компания понимающего человека», – улыбался мечтательно Карлуш.
«Прежде всего, – посоветовал он, – тебе нужно попотеть ради больших сисек и, если не хочешь стать волосатой и мускулистой обезьяной, гормонов. С сарделькой и пышками, – постучал себя дядя по плоской груди, – можно жить припеваючи».
Первый клиент ему даже не заплатил, настучав сутенеру, что Рожейро толком не знает мастерства. «Пожалуй, так и есть, ну нет у меня к этому делу призвания», – признался Рожейро дяде. Уже не хотелось об этом вспоминать, но не так давно, когда он вдруг задумывался о своем будущем, он представлял себя детским врачом. Или судьей. Хотя это скорее потому, что он мечтал публично наказать всех мужиков, которые обижали женщин. Но чаще, как в детстве, он видел себя певицей или учительницей музыки среди множества милейших малявок. С ними у него всегда устанавливались добрые отношения равенства. «Эй, конфетка, даже если нет таланта, все равно жми вперед, и добьешься цели», – поддержал в нем упавший дух Карлуш. Что-то уж слишком часто дядя встречался с американцами, они явно проели ему мозг своим оптимизмом.
Вперед так вперед. Второй клиент интересовался мускулами его рта, и все получилось неплохо, хотя его и подташнивало, а от подавленных спазмов лучистые ресницы покрывались слезами. Вытирая их, он забывал двигаться. Третий чуть не избил его, когда открылось, что вместо груди у него – просто мешочки с мукой, потому что манипулирование (и не только руками) по-матерински теплой, желеобразной массой было одним из главных удовольствий этого обычно мирного клиента.
Четвертого он не запомнил. Какое-то время, правда, Рожейро еще смущался при незнакомых вытаскивать свой член, с которым к тому же у него были такие сложные отношения, но потом, когда он уже не мог подсчитать количество сношений за прошедший месяц, а то и день, он стал разделять убеждение коллег, что продает не себя или свое тело, а лишь услуги с его помощью. Со временем он научился юморной терпимости по отношению к отростку, который, с одной стороны, был причиной всех его страданий, с другой – помогал ему отыскать себя.
Отыскать в себе пизду – духмяную и взбалмошную. «Дам – не дам, глубины мои не сравнятся с океаном иль небесами, отсосу или врежу каблуком по башке, вот и плачь тогда да моли прощения под окнами, валяйся в ногах, длинных, бесконечных моих ногах, упирающихся в заросший кратер. Мерилин Монро, недотрога без трусиков, иль дикарка в цыганском платье, что там у этих биобаб под юбкой? Эта рыбья фигня, эта фондовая биржа, большая девочка, как порой ее называли, еще не дает им права считаться женщинами. Женщина – это статус, а не гендер», – философствовала она по дороге с работы. Когда же спешила на нее после нескольких часов превращения (бритье, депиляция, макияж, грудь, чулки, – черт бы их побрал, лишь бы не зацепить ногтем, – а потом – украшения, парик, туфли, да еще и дойти бы на них куда надо), на мысли не находилось ни сил, ни времени. А на работе было уже не так и невмоготу. Случались даже влюбленности, и удовольствие, одно за другим, иногда застилало собой ночь. Тут она становилась бешеной самкой, и кто отведал ее, уж точно являлся за повтором, маячил взад-вперед в ожидании и даже порой зазывал домой. Это запрещалось регламентом, но приглашения на ужин она не отвергала.
