Какое-то время Летисия (так теперь звали Рожейро) жила у Карлуша, а потом заработала себе на отдельную клетушку недалеко от места работы.
Все девочки обслуживались у одного хирурга. На вагину пока ни у кого не хватало, да в ней и не было никакой необходимости, грудь же была, конечно, у всех, хотя у некоторых пока только силиконовая, а у начинающих, вроде нее, – просто всякие хитрости. И все же Летисия стремительно хорошела. Стала уверенней, так что некоторые даже считали ее грубиянкой, но, видно, просто претила им ее росшая слава борца за права. В том числе и за права тех, кто ее об этом и не просил, а правы они были или нет, ей было не так и важно. Улица учила. Сперва – английскому, а благодаря итальянцам, заядлым посетителям их квартала, – азам их томного языка. С особой музыкальной прожорливостью она заглатывала в себя новые песни, которые порой какой-нибудь расчувствовавшийся голозадый Меркурий пел ей, скучая по маме. При желании вскоре она могла бы выпустить энциклопедию по современной поп-музыке или подрабатывать проигрывателем в каком-нибудь баре. Допытываясь у каждого клиента, откуда он родом, она поднаторела в географии и политических отношениях. Выслушивая грустные и неожиданные признания от своих мужчин, стала разбираться в практической психологии.
Раз в неделю Летисия, невзирая на летящие в нее смешки и камни или просто холодность тех, кто когда-то ее так любил, возвращалась домой. В один прекрасный день еще на улице от мальчишек она узнала, что сестра опять забрюхатела. На этот раз – от белого, хотя, увы, и не от американца. Хотя мольбы семьи не были услышаны, избранник Фернандо Луиш танцевал не хуже бога войны Огума и еще лучше играл на санфоне
[76].
Даже еще не выпив, мужики зависали на ней взглядами, наперебой стягивая с нее одежду в своих нелепых фантазиях, от которых шел дым коромыслом во все стороны. Бабы явно сохли от зависти. Все утро напролет вместе с Карлушем она трудилась над грудью, макияжем и туалетом. «Подобные наряды они видели только на героинях теленовелл», – самодовольно усмехнулся дядя, поправляя белый с красной сердцевиной гибискус в ее волосах, темноту которых подчеркивало ослепительно-белое платье, как будто не сестра, а она сама была здесь невестой. Но когда расселись за столом и все разъяснилось, семья жениха решила посчитать себя шокированной и даже уязвленной. «Как же так, – возмущались новоиспеченные свойственники, – мы же белые, достойные люди. До поры до времени мы молчали, но теперь – еще и такое? Это же просто скандал! Сколько можно!» И Карлушу с Летисией, которой весь обед пришлось отзываться на имя Рожейро, ввиду начинавшейся заварушки пришлось срочно убираться восвояси.
Маминого дружка не было, сестра переехала, и она решила переночевать дома. Ей так много хотелось рассказать, а утром посидеть за завтраком с матерью, что, как только приоткрылась дверь, она выскочила навстречу в майке сестры, целиком готовая к объятиям и нежным щипкам.
Время сигануло вниз, заложило уши, и вскоре кое-как она различила расплывающееся пятно. Сделав усилие, угадала: «лицо». Под глазами у лица была размазана тушь, на щеках плясали оранжевые румяна в черную полоску. Прикрытая одной простыней, Летисия безучастно следила за движением знакомой руки, выжимавшей в тазик окрававленную тряпку, вытиравшей ей щеки, шею, ноги и между ними. Все горело, как будто ее посадили на раскаленный кол и высекли железными прутьями. Лишь спустя несколько дней, словно море – мертвые тела, память начала выбрасывать обрывки образов.
Ранним утром, набросив сыну шаль на голову, как можно лучше скрыв синяки и раны на его лице, бережно завернув нарядное платье и дав ему юбку и кофту сестры, мать села с ним в автобус.
Попрощавшись с мамочкой у порога своего барака в Ресифе запекшимися от порезов губами, обняв ее багровыми от синяков руками, еле переставляя ноги, Летисия добрела до постели, рухнула в нее и не выходила из дома больше месяца. Если бы не Карлуш, ее нашли бы мертвой уже через два дня. Он вливал в нее воду и заставлял съесть хотя бы кусочек чего-нибудь. «Смотри, как вкусно, ам», – улыбался он, поднося ложку с кашицей к своему лицу, и она становилась солоноватой. Как-то Карлуш сказал, что у сестры родился Диего. Он даже купил два билета на автобус, но утром она не открыла дверь, и он уехал один. Там, дома, наверняка все еще висел тот красный шарф, который, чтоб не орала, на ней затягивали друзья детства, там все еще стояли стены, среди которых они по очереди и вместе делали над ней все то, до крови и мяса, и где она, пытаясь добраться до двери, мокрая от их мочеиспускания, от их вонючего подоночьего ссанья, поскальзывалась на красной слизи, пока не потеряла сознание, а они к ней – интерес. Там были улицы, по которым они ходили, и они, которые ходили по этим улицам как ни в чем не бывало. Там были соседи, которые делали вид, что ничего не знают, хотя, несмотря на боль и ужас задохнуться, она все-таки кричала на весь мир, пока не умерла.
Примерно через год, когда однажды на улице она заслушалась виртуозным ритмом маракату
[77] и ее щеки и подбородок свело, будто от ледяной воды, она поняла, что, наконец, впервые за все это время улыбнулась.
Пожалуй, именно музыка откачала ее и не дала убаюкать себя снотворным или передозом. Вечерами в баре она проваливалась в нее, как в пустоту, а однажды не заметила, что стала подпевать под аккордеон песни тридцатых, которые когда-то пела Маньолия. Внезапные аплодисменты довели ее до исступления, как пощечины любимого в сексуальной игре. В конце года у нее уже был свой репертуар. «Почти тенор», – говорили знатоки о голосе Летисии и о его особенном, завораживающем тембре: словно замша с вставками шелка, то мягком и теплом, то легком и скользящем. Для начала пошли в ход народные песни, ну, и разумеется, она помнила все песни Гал Коста. Хотя теперь сама она стала намного красивее располневшей и постаревшей Гал, Летисия по-прежнему преклонялась перед ее гением и женской судьбой.
Сестра вместе с младенцем, матерью и подросшим Сезаром изредка навещала ее, и мать восторженно била в маленькие ладошки, вспоминая, как в детстве сын хотел быть певицей. Несмотря на немалые деньги, которых стоил автобусный билет, дважды она притащила на выступление сына своих самых верных подруг, и это был настоящий успех. Мама так и не смогла начать считать ее дочерью, но Летисия и не настаивала. Ради нее она готова была откликаться на что угодно, а не только на Рожейро и Кехинде, которые по-прежнему оставались в ней и, словно сокровищница или аккумулятор, сберегали тепло.
У него пока нет работы, только поэтому он не дает денег на ребенка, – немного смутился Фернандо Луиш, подсовывая ей скрученную купюру, когда однажды из-за темноты не сразу узнал в трансвестите брата своей бывшей. – И будет лучше для них обоих, если он ничего не расскажет сестре об их случайной встрече, – сплевывая кожуру питомбы, решил на всякий случай пригрозить бывший зять.
За неделю до отъезда в Англию, откуда она должна была перебраться в Италию для работы певицей ночного бара, Летисия все-таки вышла на вокзале города своего детства.
