Такой самоуверенный тон уже давно вошел у него в привычку: проверенными клиентами Геракла были в том числе и полицейские высоких чинов, в обязанности которых, к счастью, в отличие от карабинеров, не входил поиск пропавших произведений искусства. Даже в Министерстве внутренних дел находились почитатели маньеризма и барокко по специальной цене.
А брови у нее были густыми, широкими. Соболиными, как их называли когда-то. Человечек прислушивался к словам брата и опасливо смотрел на темные волосяные полоски над ее светлыми глазами. Наверное, стоило их выщипать. Были бы ее брови как у Марлен Дитрих, все между ними могло бы быть по-другому.
Уже год они жили вместе, но то, что лишь брезжило сначала, вставало теперь над ними ослепительной истиной: даже час совместного времени был бы для них более чем достаточным. И все-таки каждое утро, глядя на синее по обыкновению небо, один из них восклицал: «Какой замечательный денек!» – и трагическое скерцо продолжалось.
Цвета дней
Воспитательница склонялась над ухом то одного, то другого и бубнила: «Ешь быстро, а не то – я тебе все за шиворот вылью».
Интересный был у них подход к скорости еды. Я запихала в рот все, что могла, скромно и вежливо вышла из-за стола и потрусила с этим в туалет. Ела я очень медленно, и мне не хотелось, чтоб по моей спине ползали червяки вареного риса.
В огромных комнатах среди игрушек, маленьких разноцветных столов и стульев мельтешили белые гольфы. Неофициально они подчеркивали нашу невинность и праздничность.
После игры все расселись по четыре человека за низкими столами, и воспитательница с упреком сообщила, что скоро – «день седьмого ноября, красный день календаря». Она показывала картинки со знаменами и объясняла, что в этот день мы празднуем победу революции над царем. Что скоро мы все пойдем на крейсер «Аврора», который первым выстрелил в Зимний дворец, где пряталось гнусное временное правительство.
Очевидно, что это временное правительство имело прямое отношение не только ко времени, но и к висевшим по дороге к моей площади огромным часам и из своего тайника продолжало правительствовать. Я представила себе, как временное правительство забиралось под малахитовые столы Зимнего и в шкафы Египетского зала, в центре которого лежала мумия. Всякий раз, когда мы ходили туда, я просила отца посмотреть на нее. «Этому человеку примерно одиннадцать тысяч лет», – приподнимал он меня над обтянутым черно-желтой кожей скелетом с приплюснутым носом и полуоткрытым ртом, а я смотрела, не лежит ли, случайно, с ним вместе и временное правительство.
Потом воспитательница объяснила, что временное правительство – это буржуи и белые. Буржуев – толстобрюхих дядек в цилиндрах, в длинных черных пальто или смокингах и лаковых туфлях – часто можно было увидеть на картинках. Кто же такие были белые, никто не знал. Вообще-то это могло быть что угодно: белый день, белые тарелки, белок яйца и, конечно, белые гольфы. Нужно было быть очень осторожным и следить за белым, чтобы оно не пряталось. Ночью, когда музей уже был закрыт, в нем продолжал гореть еле заметный свет. Это белые, наконец, выходили из кувшинов и шкафов. Во тьме им лучше был виден белый цвет друг друга.
На музыкальном занятии все надевали чешки и танцевали польку под рояль. Полька – танец, раз-два, раз-два, девочке нужно было проскакать по кругу с мальчиком. Пианистка играла неправильные ноты, и музыка меня бесила. Потом, держа в руках тяжелый канат, мы должны были идти вокруг другого круга из пяти девочек, и в конце концов с помощью разных «па» и переходов этих пятерых из нашего простого каната у тех получалась звезда. Я услышала, что это собирались показывать перед родителями в красный день седьмого ноября.
Кто знает, почему именно он был красным? Ведь и первого мая тоже все заполнялось кумачовыми трибунами, алыми флагами и красными гвоздиками. И если существовал красный день, то почему никто не говорил о дне зеленом, синем или оранжевом? Когда мы сели рисовать революцию, я зачерпнула карандаши из большой коробки. Несколько засунула в карман, несколько – в рукава фланелевого платья. Кстати, так поступила и царевна Лебедь – кости от съеденного обеда она засунула в рукава. «И взмахнула она рукавами, а оттуда вылетели журавли да гуси».
По дороге из туалета в группу я залезла на стул и наспех заштриховала синим, желтым и зеленым несколько клеточек висевшего в коридоре календаря. Оставалось еще много свободных дней, и был у меня черный карандаш, но я услышала шум и поскорей спустилась. Все собирались на прогулку. В одно мгновение в коридоре сделалось тесно, было уже не протиснуться назад в комнату, и я на время положила карандаши в свой шкафчик с нарисованной сливой.
«Смотрите, снег!» – пушинка из моей белой шапки неслась над площадью. Мы шли парами, красный дворец был напротив, гранитный розовый столп оставался справа, а пушинка взмывала, раскачивалась и тормозила в воздухе, как будто ей не было закона. Ее, такую белоснежную, в тот момент, когда смотрительница отойдет к другой, чтоб обменяться замечаниями по поводу сложной вязки косичкой, мог увидеть, высунувшись из кувшина, и кто-нибудь из белых. Я вырвала еще одну пушинку, и она тотчас же принялась подниматься вверх, изо всех своих невесомых сил желая непременно долететь до первой.
– Можно? – попросила девочка рядом. О! Кажется, наконец, на меня обратили внимание!
– Пожалуйста, – и я с восторгом склонила перед ней голову в пуховой шапочке.
Еще одна вольная пушинка кружила над площадью.
– Дай-ка и мне, – сказал высокий мальчик в очках.
Через несколько мгновений надо всей площадью парил снег пуха, но вместо того, чтобы падать вниз, он плавно поднимался вверх. Провожая его взглядом, я обнаружила, что в белесом небе бледные, как желтки в диетических яйцах, стоят одновременно и солнце, и луна. Млечный Путь еще не проступил, но все-таки я послала одну пушинку в то пространство, которое должно было родиться из моей головы и продолжало неуклонно строиться и возвышаться. Даже пушинка там могла оказаться важной. И если, беленькая, она была такой легкой и теплой, то, может, и не все белые были так безобразны.
«Снег, снег!» – орали мы в холодный воздух, и эти бутафорские хлопья наполняли нас восторгом, которого, казалось, могло хватить на всю жизнь.
После тихого часа, за полдником, как раз когда соседняя девочка в знак заключенной дружбы подложила мне в чашку свою пенку от кипяченого молока, воспитательница попросила тишины и вдруг выкрикнула, что сегодня были совершены два ужасных проступка: украдены цветные карандаши и испорчен календарь. «Тот, кто это сделал, должен признаться. На подходе большой праздник, и только честные дети смогут пойти на демонстрацию и кричать „ура“ вместе со всеми».
Сомнения одолевали меня. Странным образом здесь сходились два факта: карандаши, забытые в моем шкафчике с одеждой, и улучшенный календарь.
Молча я жевала печенье. Дети сопели и озирались по сторонам. Кто-то говорил: «Это Мишка, я видел!» Кто-то показывал на другого мальчика.
