Кстати, сам Чиччо в лучшие времена меж ТВ– и кинопросмотрами учился на философском факультете. В ту пору он снимал небольшую квартирку вместе с товарищем постарше, с которым познакомился то ли на одном из собраний-хеппенингов, которые случались тогда раза по два на день, то ли за чтением граффитти на стенах универа: «Настоящий марксизм – это марксизм братьев Маркс», «Смерть бюрократам, возглавляющим Компартию Италии», «Отстоим право на безделье!».
Да-да, все-таки это было во дворе универа, на собрания он ходил редко и только раз оказался на демонстрации. Формы массового гипноза вызывали в нем любопытство, но лично на него не действовали. Бородатый парень, который показался Чиччо давно знакомым, стоял рядом с офигенной красавицей. Только что вместе с подругой она закончила рисунок девочки с косичками и виртуозно дописывала: «Моя матка, сама и решу, что с ней делать!» Чиччо был с этим абсолютно согласен. Одна его соученица чуть не погибла под нелегальным ножом мадам, и все хорошие мальчики вместе с нехорошими девочками боролись за легализацию абортов, которые в то время карались законом. К тому же никому не хотелось услышать в свой адрес другой лозунг: «Товарищ – в борьбе, фашист – в постели». Но, говоря по совести, в тот момент Чиччо стоял здесь только из-за этой красотки.
– Приветствую вас, Жижи, – куртуазно улыбнулся он ей.
Девушка остановила на нем огромные серьезные глаза.
– Это ошибка, – поставила она баллончик на землю, тряхнув короткой стижкой.
– Тогда Лили?
Догадавшись, что перед ней очередной приставальщик, она усмехнулась:
– Может, Дуду или Пипи? Ты ищешь своих пропавших собачек? – чуть сдвинула она черные густые брови.
– Джейн? – продолжал настаивать Чиччо. – Или Фанни? Но у нее тогда были более длинные волосы.
Наконец и парень обратил внимание на Чиччо. Он так оглушительно взорвался смехом, что заразил им всех остальных.
– Ты не угадал даже с десятой попытки. Гениально! Ее зовут… Он был широкоплечим, очень худым, и, насколько можно было различить под густой рыжеватой бородой и падающими на лоб каштановыми волосами, у него были правильные черты лица, которое продолжало оставаться гармоничным даже во время этого пугающего, дикого смеха.
– А я могу и сама представиться, если сочту нужным, – чистый голос перебил веселье, и чуть вздернутый на конце нос этого сокровища задрался еще выше.
Чиччо продолжал передвигать ее образ внутри рамки своего взгляда, отрезая ненужные детали в виде ее товарищей. Наверное, из-за такого фиксированного внимания он мог показаться им просто идиотом. На девице были широкие, как будто на размер больше, джинсы клеш. Водолазка в полоску выглядывала из-под короткого распахнутого пальто, но, конечно, Чиччо не обратил внимания на эти детали.
– Простите, я думал, что вы сразу словите мяч. Не может быть, чтобы вас не звали Лесли Карон
[83], которая сыграла всех перечисленных мною героинь. Вы невероятно на нее похожи. Неужели вам никто не говорил об этом раньше?
– Нет, ты первый. – Улыбка открыла чуть выступающие вперед зубы, скулы поднялись еще выше, а плошки смарагдовых глаз, не меняя серьезного выражения, засияли над щеками. – Вообще-то у нас на всех одно имя, мы – Индейцы метрополии
[84]. А на кино у меня не остается времени.
Вечером Чиччо примеривался ко всей этой бурлящей провокационными шутками, нонсенсами и энергией длинноволосой компании. Он заметил, что несмотря на негласное лидерство худого и на то, что его рубашка в клетку, вельветовый в широкую лапшу пиджак и джинсы клеш мало отличались от одежды других, он был как будто из другого материала. Старше их всех лет на восемь, молчаливый и созерцательный, он чем-то напоминал командующего Че, но скорее не чертами лица (да и кто из итальянских леваков тогда не походил на него?), а выражением глаз, посадкой головы, чем-то молекулярным. Красивые женщины липнут к таким прóклятым, и Карон, которую совсем некстати звали Бенедетта, была, понятное дело, его девушкой.
Когда все вышли из пиццерии, Чиччо зачем-то предложил ему снимать квартиру напополам. Он с трудом доживал до конца месяца и уже давно искал какого-нибудь приличного, как он, мальчика с юга в напарники. Почему-то худой, снова показав ему в щедрой улыбке крупные зубы с хулиганской щелью посередине, согласился, не думая: «Завтра? Подождешь денег недели две? Тогда, – вот только заберу вещи у друзей, – хоть сегодня».
Разумеется, Чиччо надеялся, что переезд этого типа автоматически притянет и Бенедетту-Карон, но все же, как ни странно, главная причина была не в этом. Уже давно в нем зрела мечта о настоящей мужской дружбе, об учителе, который ввел бы его в реальный мир людей с мозолистыми руками, умеющих ориентироваться в лесу и по звездам и, если что (ну, грянет, например, в самом деле эта третья мировая), смог бы смастерить ковчег, на котором он сложил бы кассеты всех своих любимых фильмов и телепередач, пристроив в самом сохранном месте ежедневную рекламную пятиминутку Кароселло.
– Так ты тоже один из Новых Индейцев? – Это был их первый совместный вечер за литровым кувшином красного и пастой с оливковым маслом. На помидоры немного не хватило. Чиччо в очередной раз переставил головку на заевшей пластинке. Голос проникал во все-все обычно вообще-то тщательно законопаченные щели его души. Если у него будет когда-либо сын, он назовет его Джимми-Роберт-Джон. Второй станет Джимми-Робертом-Джоном II, и, если даже их народится четверо, поменяются лишь цифры, – снова пообещал он себе шутливо.
– Нет, я совсем не Новый Индеец, – усмехнулся приятель. – Если уж на то пошло, то, скорее, я их открыватель.
– Значит, их будущее – резервация?
– Безусловно. Но наше – суд и раскаяние.
Чиччо тогда не спросил, кто это «мы», подумав, что сам попробует догадаться, а Новые Индейцы стали завсегдатаями их жилища. Почти всегда кто-нибудь торчал у них, спал, ел, слушал музыку или трахался. Его приятель часто и надолго исчезал, а возвращаясь, с быстротой мультика перемывал горы посуды и выметал бычки, пока они придумывали новые формулы пощечин общественному вкусу, пародий на бюрократический, политический и рекламный язык и заодно стратегию веселой войны против иерархий шестидесятников. Отражая переизбыток наслоений начальников в этих местах, надписи на стенах в стиле Льюиса Кэрролла перекрещивались и накладывались одна на другую, словно муралес.
Впрочем, именно старший друг однажды затащил его в коммуну. Они прожили там всего несколько дней, оправдывая свое бегство тем, что не могли делить ни с кем собственные трусы. Ну хоть что-то у них было общее. Хотя бы что-то одно. Не считая, конечно, передаваемой по кругу самокрутки с травой. Не считая Карон.
