– В ней и правда горел священный огонь, – прошептал он. – У нее не было большого таланта, и я не стесняюсь говорить об этом. Но у нее была страсть к сцене. Это… это ее преображало. Как только на нее направляли луч прожектора, она преображалась, словно по волшебству. Надо полагать, ее лицо изменялось само по себе… Она становилась другим человеком. Мэрилин Монро была такой же. Я присутствовал при некоторых ее превращениях. Мы все обомлели. Пришла невысокая пухленькая девица с косынкой на голове, с блестящим носом, а потом… а потом что-то происходило. Чудо. За две минуты она меняла личину. Словно в нее внезапно вселялось демоническое существо. Твоя мать была похожа на Мэрилин. Внутри ее жила другая женщина. Как будто она была оборотнем.
Сара слушала не перебивая. Они оба привыкли к пережевыванию этих дурацких воспоминаний. Тим, который долго работал реквизитором в грошовых фильмах ужасов в неподражаемом стиле Эда Вуда, любил фантастические сравнения. Следовало только не улыбаться его лирическим порывам, если вы не хотели увидеть, как он погружается в вязкое болото своих бесконечных обид.
– Ты совсем на нее не похожа, – вздохнул старик. – Ты не кокетлива, у тебя нет ее желания соблазнять, нравиться. Твоя мать постоянно играла… в супермаркете, в ресторане, как только она могла привлечь внимание публики, не важно какой. Она говорила мне: «Сегодня я буду молодой русской баронессой, случайно оказавшейся в Лос-Анджелесе». Она уверяла, что это всего лишь упражнения, на которых настаивает ее преподаватель драматического искусства, но она получала от них невероятное удовольствие. Я присутствовал при настоящем раздвоении личности.
– У нее хорошо получалось?
– Нет, не очень… Мне жаль это говорить. Но эти «упражнения» делали ее неимоверно счастливой. Она буквально выскакивала из себя. Для нее это был настоящий наркотик. Я имею в виду, что многие звезды – плохие актрисы. Твоя мать была не хуже них. Она могла бы преуспеть.
– Почему ты говоришь о раздвоении личности?
– Потому что потом, как только представление заканчивалось, она с большим трудом выходила из роли. Ее персонаж приклеивался к ней, преследовал ее. Извини меня, но в течение получаса она вела себя просто как сумасшедшая. Словно девушка, которую она играла перед камерой, отказывалась умирать… Как будто она захватила ее и попыталась устроиться в ее голове и теле. Примерно как инопланетяне в «Нашествии похитителей тел», понимаешь?
– Да.
– Меня это сбивало с толку. Я часто кричал на нее: «Проснись, черт тебя подери!» – и тряс ее за плечи. У меня было впечатление, что кто-то другой надел ее тело, словно платье. В эти моменты у нее даже взгляд менялся. Вдруг она начинала задыхаться. У меня создавалось впечатление, что она только что чуть не утонула и в последний момент вынырнула на поверхность, добравшись перед этим до самого дна озера. И только тогда она снова становилась той Лиззи, которую я знал.
Сара молчала, не критикуя старика, не взывая к его рассудку. Она знала, что он играет своими воспоминаниями, как ребенок потускневшими елочными игрушками, найденными на дне сундука на чердаке. Он припудривал их позолоченными опилками, имитирующими сияние настоящих драгоценностей.
Вот уже тридцать лет Тимоти Зейн жил в этом ангаре на краю пустыни, среди кактусов, похожих на канделябры. Когда-то это место принадлежало звезде немого кино Бутти Флэнагану, комику, который из фильма в фильм вызывал бешеный хохот своими огромными нелепыми башмаками. В ангаре стоял его частный самолет. После своей смерти он все отписал Тизи за «оказанные услуги». Реквизитор отделывался туманными объяснениями насчет того, в чем эти услуги состояли.
Он сам оборудовал в постройке антресоль. Весь первый этаж был заставлен бесконечными рядами этажерок, на которых громоздились ветхие аксессуары. Нечто вроде музея ужасов, который мало-помалу заносили пески пустыни. Здесь можно было обнаружить все, что угодно: маска человека-спрута соседствовала с кинжалом со съемным лезвием, доспехи из папье-маше – с императорской короной из позолоченной латуни. В детстве Сара обожала это место. Она могла без конца шнырять между полками, лазить по рядам, задыхаясь одновременно от восторга и страха, предвкушая грядущие открытия. Некоторые стеллажи пугали ее, и она избегала их, обещая себе посмотреть, что там, когда вырастет. Она двигалась маленькими шажочками среди этого дешевого хлама, о котором ребенок может только мечтать, где языческие идолы из гипса прятались за нагромождением космических комбинезонов из потрескавшейся резины. Тогда она нерешительно брала царские драгоценности, примеряла императорскую корону и шла смотреться в «волшебное» зеркало в раме из крошащегося гипса, украшенной лилиями.
Да, она провела тут немало дней, а также вечеров, пока Тизи, склонившись над верстаком на антресолях, мастерил неправдоподобную «атомную» винтовку для какой-то жалкой киностудии, давшей ему подработать.
Он жил на эти заказы, так как был изобретателен, а его цены оставались вне конкуренции. Сара научилась читать по сценариям, сваленным на журнальном столике в углу гостиной, оборудованной на антресолях. Сколько часов провела она, разбирая «Реванш белого осьминога», «Женщину-пантеру из Сьерра Мадре» или «Господина механических пауков»?
Эскизы, нацарапанные Тизи, восхищали ее. Она рассматривала чертежи робота-каннибала из десятого эпизода, как другие девочки мечтают, глядя на изображение доброй феи.
Но больше всего Сара любила запах горячей пыли, распространявшийся по всему ателье, и песчинки, танцующие в лучах солнца, просачивающегося в щели между листами жести.
Благодаря Тизи она научилась разбираться в механике, электричестве, поняла, как действует автомат и как надо расположить заряд из тринитротолуола, чтобы взорвать декорации, не убив при этом находящихся там актеров.
Можно было предположить, что все это подтолкнет ее к карьере в кино, но ничего подобного – смерть матери отвратила ее от этой профессии раз и навсегда. В сознании Сары все связанное с киноиндустрией ассоциировалось с преступлением и опасностью. В течение десяти лет она отказывалась смотреть фильмы по телевизору, а уж тем более ходить в кино. Любая вымышленная история была для нее невыносима. Она нашла укрытие в совершенно конкретных вещах: механике, строительстве, конструировании, водопроводных работах… Если бы не изуродовавший ее пожар, она никогда бы не возобновила отношений с миром кино.
За годы, прошедшие после смерти матери, Сара заметила, что бесполезно пытаться восстановить образ покойной со слов тех, кто знал ее или хотя бы видел. В результате расспросов у Сары сложился десяток портретов – противоречивых, нелепых, фантастических, абсурдных, которые только сгустили завесу над тайнами усопшей. Разговаривая со знакомыми матери, Сара быстро прониклась ощущением, что по улицам Лос-Анджелеса бродило с десяток разных Лиззи Кац. Эти Лиззи отличались одна от другой так же, как голубь от гадюки.
Тимоти Зейн был единственным, кто сталкивался с Лиззи в повседневной жизни, по крайней мере в последний период ее краткого существования, но можно ли доверять его словам больше, чем остальным? Как и многие другие, он видел в Лиззи только то, что хотел видеть, или то, что она захотела ему показать.
